– Это я уже понял. Ты выглядишь как настоящая женщина. Не эти… Мышцы… шея, запястья – все очень мощное. Ой, извини, я не хотел тебя обидеть!
– Я в курсе, как я выгляжу, – улыбнулась я. – И ни капли этого не стесняюсь. Я прежде всего – воин. Немногие могут сравниться со мной в бою. Сейчас для меня это главное.
– Сейчас?
– Да. Потом я вырасту и захочу замуж. Тогда и подумаю о красоте!
– Все-таки волосы тебе надо отпустить! С ними о красоте думать уже будет не обязательно!
– Олок говорил что-то похожее. Считаешь, это так важно?
– Конечно! Судя по всему, у тебя они зеленые. Сразу говорят о происхождении.
– Я не считаю, что эрольды – это образец красоты и идеал для подражания. Большая часть эрольдов ни о чем, кроме себя, не думают.
– Как это?
– Бессмертие и вечная молодость, вкупе с отшельнической жизнью в Вечном лесе, сыграли с нами дурную шутку. Мы не старимся, но и не живем. Чуть повзрослев – начинаем опасаться боев. Сколько ты видел эрольдов из Леса в армиях? Ни одного. Ибо боятся смерти.
Рувор фыркнул:
– Ну, я не боюсь смерти! Один-то есть!
– Ты молод. Повзрослеешь – поймешь.
– Да ты сама говоришь, что еще дите!
– Да. И я тоже. Взрослые эрольды выбирают отшельничество. Или невероятно осторожны.
– Сказки! Моя мать дважды с оружием в руках дралась за мою жизнь!
– Всего дважды? Спокойно у вас было. Моя даже не считала. Но обе они в конечном итоге нас бросили.
– Не смей говорить плохо о моей матери! – рыкнул Рувор и вскочил.
Я, удивленная такой импульсивностью, тоже встала, чуть ли не быстрее его:
– Э-э-э! Остынь, малыш! – предупредила я его. – Я ничего такого не говорила! Ты сам сказал, что она вас с отцом бросила!
– Да пошла ты! Мало ли, что я сказал им! – он мотнул в сторону таверны, из которой доносилась похабная песня в исполнении сочинителя баллад.
Ого, подумала я, наблюдая за удаляющейся к коням спине Рувора. Парнишка-то обиделся. Соврал про мать, что ли? Да и этот пренебрежительный жест… Не любит людей? Я прислушалась к балладе Дориана и вздохнула. Определенно, если он писал о собственных похождениях, он был как минимум двужильным. Зачем бойцу, раненному дважды при штурме замка в разгар боя, «предаваться ласкам» с одной из служанок, мне было непонятно. Нетерпячка, что ли? А-а, «долгие одинокие ночи». Понятно. Хотя если это все-таки автобиография, такому парню надо здорово постараться, чтобы его ночи были одинокие.
Ну, не важно. Вон, Рувор идет извиняться. Послушаю для разнообразия.
– Извини, Тандела, я погорячился, – сказал он, не глядя мне в глаза. И голосом, отнюдь не говорящим, что он извиняется. – Не люблю, когда говорят о матери.
– Ничего страшного. Я не обиделась. Сказал бы сразу, что это запретная тема, а то, вон, Дарону ничего такого не говорил.
– Ты не понимаешь! – опять взъярился он. – Они – другие! Не такие, как мы!
– Смертные? – закинула я удочку.
– Нет!.. Да!.. Не знаю! Не важно! – Рувор метался от ярости.
И тут раздался вопль герцога:
– Рувор, ну ты где застрял? Дориан споет нам новую песню! – И парень мигом взял себя в руки.
Только что передо мной стоял эрольд, готовый спорить с пеной у рта, а через мгновение – спокойный, верный слуга. Он отвернулся от меня и вошел в трактир, оставив меня гадать, какой Рувор настоящий. Тот, что благожелательно выполняет поручения герцога, или тот, что яростно кивает на трактир, где сидят «они».
Поэт запел новую песенку. Такую же «героическую», как и предыдущая. Эрольд хохотал вместе со всеми, но мне вовсе не казалось, что смеется настоящий Рувор. Настоящий был другим. Тем, в чью яростно вздымающуюся спину я смотрела у коновязи. А это была просто маска. От кого?
Как Дориан ни уговаривал благородных господ остаться в трактире и не выезжать на ночь глядя, мы выехали, причем практически сразу же, как только он допел новую балладу. Поэт тем не менее выскочил во двор и
