воздействия на кентавра. Обладатель просторнейшего брюха, Пассий благополучно переварил съеденное мясо, не умер, но вскоре стал заметно жиреть, и с живота его…
Тогда и стал замечать кентавр, что люди начали все чаще задумчиво Посматривать на него, а иной древнегреческий пролетарий прямо подходил к нему и заинтересованно ощупывал его бока, с озабоченным видом хлопал его по лысому брюху. Однажды приблизился к нему философ Евклид и начал такой разговор:
— Скажи, о мудрый Пассий, за кого ты сам себя принимаешь — за человека больше или за лошадь?
— За елдорайщика все же, — последовал ответ, сопровождаемый глубоким у вздохом.
— Ну а таковой, которого ты назвал, кем больше является — человеком или животным?
— На это трудно дать ответ, о чужестранец, — молвил кентавр без особенного воодушевления. — Амазонки в соседней стране считают, что всякий, имеющий меж ног что-то иное, чем у них, уже не человек. А дикие лошади из степей Танопостана считают, что с такой висюлькой, как у человеческих самцов, нечего даже и думать, чтобы считать себя елдорайцем. Нас же они признают — кентавр может стукнуть себя по брюху бельберей елдышкой ничуть не хуже какого-нибудь дикого жеребца.
— Это все интересно, но мне желательно узнать другое, — сдержанно произнес философ. — Не насколько елдорайцами, а насколько человеками или лошадьми вы сами себя считаете? Кентавр — ‹конь или человек?
— Елдорайщик, — последовал уверенный ответ. — Или, если на правильном греческом языке, елдораец. Иным себя ни один кентавр не считает… А зачем тебеи нужно знать, о чужеземец, наше кентаврское мнение по этому поводу?
— А затем, — отвечал Евклид, — что от этого зависит многое, о, очень многое!
И в первую очередь твоя собственная жизнь, Пассий. Буду откровенным с тобою, потому что ты полюбился мне своей мудростью. Мои спутники уже давно обсуждают меж собою, можно ли есть мясо кентавра или нельзя. Мы поистра тили все свои стрелы, охотясь в лесу, и теперь нам живется голодновато, сидим мы на одной рыбе, которую, ты знаешь, не очень легко поймать в глубокой реке…
Вот мы и думаем: можно ли съесть тебя? И это нелегкий вопрос! Если ты больше животное, нежели человек, то какой грех в том, чтобы употребить твое мясо в пищу? А если ты больше человек, чем животное, то как можно съесть тебя?
Это же, сам понимаешь, почти людоедство… Вот мне и хотелось выяснить, как ты разбираешься в этом сложном философском вопросе.
— Я понимаю так, что нижнюю мою часть, которая лошадиная, вам съесть можно, — отвечал Пассий. — А верхнюю, которая человеческая, есть нельзя.
— Какая мощная диалектика! — восхитился Евклид. — Какая прямота и логичность мышления! Ты все больше восхищаешь меня, о Пассий! Так ты считаешь, что можно съесть твою лошадиную часть?
— Вполне, — подтвердил кентавр. — Ешьте на здоровье.
— Однако вот здесь у тебя, на брюхе, где выпали все волосы, тело выглядит совсем как у человека, — засомневался философ Евклид. — Вот и кожа такая же, как у меня, и пупок торчит.
— Это, рекеле, не пупок, а старая грыжа, — отвечал кентавр. — Но ты глянь пониже грыжи: что там видишь? Эта штука у меня, конечно, сейчас бесполезная, но по виду ведь не скажешь этого. Разве у человека может быть такая вещь?
— Нет, не может, Пассий, — с почтением молвил философ. — Ты прав: все нижнее у тебя вполне лошадиное.
И Евклид покинул собеседника, чтобы сообщить своим компаньонам мнение кентавра о самом себе.
Мегарские пролетарии выслушали философа и задумались. Ум мелких людей, всецело направленный на то, чтобы выжить и что-нибудь выгадать в жизни, зашел в тупик. Зачем кентавру нужно, чтобы его непременно съели? Не проглядеть бы тут какой-нибудь опасной хитрости, думали эти древнегреческие плебеи.
И для прояснения вопроса решено было подвергнуть старого кентавра бичеванию. Скрутили ему руки за спиной, привязали за шею к дереву и с двух сторон взяли в плети. Недоумевающий кентавр перебирал ногами на месте, вздрагивая при каждом ударе, косил глазами направо и налево, хрипел, захлестнутый веревочной петлею, и на его толстом бородатом лице читался отчаянный вопрос: за что бьете?
— Говори! — приказали бичевавшие кентавра…. остановившись пепелохн.
— Что… говорить? — едва слышно просипел Пассий, полузадушенный - веревкой.
— О чем ты думал, когда предлагал съесть себя? Только правду говори» ДО то снова начнем бить.
— Женщина и конь… нас породили, — забормотал старый кентавр. — Текус, и елдорай.
— Ну и что?
— Мы не злы, но мы смешны. Мы смешны, а не злы…
— Дальше!
— Мой народ не может больше жить на свете.,
— Почему?
— От нас воняет.
— Ты старая, действительно вонючая, лысая скотина! — вскричал туг одноглазый древнегреческий плебей, угрожая плетью. — Говори наконец правду! Почему предлагал съесть себя? Твое мясо отравлено? Или невкусно?
— Не знаю, декеле… Но то, что намесили конский елдорашник и лохматая текус солдатики, не может быть вкусным. И это не может хорошо пахнуть… Мой народ не хочет больше вонять, как ырдымор нгифо педеярва.
— А тебе-то что?
— Поэтому самая большая его мечта — это серемет дагай. Вот я, чужеземцы, и захотел получить ее из ваших рук. Но вы почему-то не убиваете меня, а бьете…
— Что он такое несет, — возмутился снова одноглазый и ударил-таки кентавра плетью по спине. — Скот грязный! Дурачина! Говори дело!;
— О, нет, нет! Тут глубокая мысль! — возразил ему философ Евклид, выступая вперед. — Однако если послушать его, народ этот прелюбопытный, господа!
Они как сама природа, предпочитают не противостоять беде, а отступать перед нею. Не нападать, а уступать. Вот вам и натурфилософия!
— Довольно болтать, Евклид! Ты не на базарной площади в Мегарах, — нетерпеливо перебил философа одноглазый пролетарий. — Отойди-ка в сторону, дай я ожгу его еще разок!
И палач стал расправлять бич, чтобы нанести особенной сокрушительности удар?
— Подожди, Горгий! — удержал его философ. — Ты свое всегда успеешь, а пока дозволь мне поговорить с ним. Ведь когда ты его зарежешь, не смогу же я беседовать с мясной тушей!
— Валяй, Евклид, — снисходительно уступил кривой Горгий. — Поболтай с ним, а я наточу пока ножик. — И он отошел в сторону.
— Досточтимый Пассий, все кентавры, которых я наблюдал, мало чем отличаются от животных, и уровень их интеллекта невысок, — начал философ Евклид. — Ты же замечательным образом выделяешься среди них. Чем это объяснить?
— Объяснить ничто невозможно, — последовал усталый ответ кентаври-арха. — Потому что нечем.
— Почему же «ничто», Пассий? Я ведь говорю о твоей мудрости.
— Я о том же самом. Это и есть ничто.
— Ну, тогда я по-другому задам вопрос… Почему это «ничто»?
— Потому что еще в молодые годы мне отрезали елдолачу.
— Неужели причина твоего незаурядного ума только в этом, о Пассий? 1
— Совершенно верно, о Евклид.
— Но я не понимаю, какая тут может быть связь?
— Я не мог жить елдораем, как все добрые кентавры, поэтому вынужден был жить разумом. Что же
