определить рты новые? К чему пристроить? Насчёт еды не беспокоятся – земля родит на диво, дичь да и домашний скот на столе не переводятся. Ну, стали потихоньку распределять: детей поначалу в школу. Пускай речь славянскую изучают. Грамоту. Лодырничать не дают. Хоть жестоко это по отношению к тем, кто только после голода лютого выжил, – порцию урезают. Быстро отроки и девицы сообразили, отчего так делают, со всем тщанием на учёбу накинулись. Стариков и старух тоже к делу пристроили – те шерсть турову прядут, нитки крутят, ткани ткут. И не тяжело, по силам, и польза великая. А те и рады. И не столько тому, что живы остались, сколько тому, что теперь полезные они люди стали. Не считают их славяне нахлебниками. Наоборот, ценят их труд. С почтением относятся. И жильё дали ничуть не хуже, чем сами живут. Даже с уважением к обычаям четырёх племён – в длинных домах. Только не из веток и коры, а из стволов древесных цельных.
Живут пленники, и вроде как не пленники. Присмотр, конечно, есть, что отрицать. Да только такой… ненавязчивый. К праздникам славянским уже и совсем в себя пришли. Дети вместе с ровесниками из славов веселились, лепили болванов снеговых, на санях с горок ледяных катались. Ну, так дети же. На них чего серчать? И так сколь грехов на душу взяли, истребив полностью сенека…
Растёт град. Рождаются в семьях детишки. Прибавляется население. Трудятся мастера, корабли строя. Неслыханно то дело, чтобы в зиму лодьи делать. Но небывалое ранее всегда когда-нибудь случается. Машут топорами мастера, молотками деревянными, конопатками швы между досок забивают, радуется душа – для себя строят! Не на князей стараются, не на жадных жрецов. Не бессмысленный труд рабский. Вольный труд свободного человека! По первому месяцу лета пойдут корабли в Аркону в последний раз, привезут новых людей. И сколько – лишь от них, мастеров-корабелов, зависит. И стараются вольные труженики, ибо первое, что в Законах славов записано, – не может один слав другого в рабстве держать.
Летит время, словно птица в небе, близятся дни тёплые, скоро таять начнут снега, наступит самое голодное время. Сторожа вокруг лагеря четырёх племён страшные вести приносят – те совсем духом пали. Уже и на охоту не ходят. Не пытаются что-либо добыть. Ослабели вовсе. А если так пойдёт далее, до греха людоедства дойдут. Лежат вповалку в своих домах, только дымки слабые от дыхания над крышами вьются. И с каждым днём всё слабее.
Путята, выходив меднокожих, распрямился. Словно легче ему стало, будто уменьшился груз на плечах. Сутками колесит на лыжах вокруг стойбища, с ним – собачка малая меднокожих, беззубая вовсе. Подобрал жрец её в первом лагере сенека, славами уничтоженных, выходил. Прикипел пёс к своему спасителю. Ходит за ним всюду, слушается, ровно дитя малое. И жрец за ним ухаживает, ровно за родственником кровным. Кормит мясом, рубленным мелко, потому как жевать не может собака. Поит водой родниковой. Даже спят вместе, в одной постели. Раскинется Путята на лежанке, а пёс у него в ногах, греет тело человечье.
Заночевал как-то жрец совсем близко, возле родника, в котором меднолобые воду брали. Ночью проснулся оттого, что пёс его носом ткнул. Знак подал. Идёт кто-то. Подивился Путята – кто ж такой храбрый выискался, что в ночь по воду пошёл. Достал лук со стрелами, приготовился. Собака рядом лежит, ждёт. Скрип-скрип. Пищит свежая пороша под ногами лёгкими. Тяжело идти человеку. Слаб он. Пройдёт немного – отдыхает. Дышит тяжело. А что в пустом лесу да в тихой ночи людское дыхание чуткому уху – что гром боевого барабана, не ведает меднокожий. А вот и фигура тёмная из кустов, густо снегом запорошённых появилась. Несёт в руке ведро кожаное. Шатается. Подошёл чужинец к дымящейся воде незамерзающего родника, зачерпнул ведром влагу драгоценную, а вытянуть не может. Сил вовсе не осталось. Присмотрелся жрец – не видать оружия у меднокожего. Да и покрой одежды не мужской. Видать, скво. Тронул пса своего, убрал лук со стрелами бесшумно, так же беззвучно на лыжах подкрался вплотную.
А меднокожая жреца и не видит, плечи у неё вздрагивают. Рыдает женщина, что не может воду вытянуть. Только вдруг из-за спины её рука незнакомая протянулась, ухватила лямку ведра, без натуги из родника выдернула, перед ней поставила. Дёрнулась скво, поблагодарила машинально за помощь. Потом голову повернула, чтобы увидеть того, кто доброе дело совершил, и… обмерла на месте. Бледнолицый перед ней стоит, улыбается. Сытый. Сильный. Могучий, словно дуб. На копьё опирается, ноги на цельных деревянных щитах длинных и узких стоят. Рядом – лайка, молчит, пасть разинула, язык алый высунула, а в той пасти и зубов нет. Гладкие дёсны. Хорошо их скво рассмотрела, благо луна на небе полная, облаков нет, а свет ночного солнца от снега белого отражается. Словно днём всё видно. Открыла рот, хотела закричать, да спохватилась – до стойбища далеко. И сил нет. Кричи не кричи – не услышат. А услышат – так не побегут. Не станут из-за скво воины последние остатки сил тратить. Им на битву надо мощь свою беречь.
Чужак между тем со своих деревяшек сошёл на тропу, ей пробитую. Присел на корточки, смотрит в глаза своими очами светлыми, цвета древесной золы. И – молчит. Ни слова не произносит. Да и лайка его тоже. Такая же безмолвная. Задрожала скво – уж не призрак ли это? Но переменил позу бледнокожий, и едва слышно скрипнул снег, а собака сразу ушами острыми прянула. Чуть отлегло на душе у женщины – живые. Не мертвецы. Набралась храбрости – терять-то ей нечего. Прибьёт, так хоть не голодать больше. Желудок уже постоянно острые ножи голода режут.
