спокойно посидеть, кусая кончик гусиного пера и набрасывая на чистый лист красивые убористые строчки. По крайней мере, он очень на это надеялся.
На счастье его, в тётушкином доме все ещё спали, редко кто так уж любит добровольно вставать на зорьке. Вот и домашняя прислуга тётушки, отличнейшим образом изучившая нравы и привычки своей хозяйки, державшей дворню в разумной строгости, тем не менее редко просыпалась раньше семи утра, стало быть, и весь дом преспокойнейшим образом видел сны до половины седьмого. Николя как раз успел перелезть через забор, проскользнуть по саду и, забравшись в открытое окошко комнатки своей, скинуть сапоги да, на свою беду, не сесть сразу за сочинительство, а, не раздеваясь, лишь на минуточку упасть лицом в подушку. Тут же и уснул бедный. А уже через какие-то час-полтора милейшей души Анна Матвеевна постучала к нему в дверь:
– Вставай, Николенька, к завтраку пора! А то ить знаю я тебя, опять небось до полуночи вирши свои сочинял. Оно, конечно, занятие куда как безобидное, однако ж многие молодые люди книгами увлекались, потом сами чего пописывали, а уж опосля и пускались во все тяжкие! Говорят, даже газеты французские почитывали. – Тётушка понизила голос и сделала неопределённый жест плечами. – А в газетах тех, грехи наши тяжкие, вольнодумства всякие с неприличностями…
Николя открыл дверь одетый, свежий, отдохнувший, как будто не только что прилёг, в вязаных домашних тапочках на босу ногу и с улыбкой во всё лицо.
– И вам доброе утречко, тётя. – Он быстро чмокнул старушку в щёку. – Да, верно, зачитался сегодня. А что у нас на завтрак?
– Проголодалось дитятко… – умилилась Анна Матвеевна, поскольку обычно её племянник особым аппетитом не отличался. Посадят за стол – всё съест, не посадят – и так счастливый ходит.
Но нервы и эмоции, потраченные долговязым как коломенская верста «дитяткой» этой ночью на беготню от ведьм и битву в старой церковке, а также короткий сон требовали срочно подкрепить силы. Поэтому за столом он был приветлив, немногословен и ел за четверых, к шаловливому хихиканью сестриц и полному удовольствию тёти.
– Уж не влюбился ли наш красавчик?
– Ах нет, от любви, говорят, сохнут, кусок в горло не идёт.
– Ты ему сало пододвинь! Видишь, через весь стол тянуться приходится. И соленья туда же, всю миску!
– А ты курочку отдай по-хорошему, вдруг бросится да с рукой откусит? Сама отдай, не искушай человека…
– Изголодался братец у себя в гимназиях-то, может, уж сразу и обед накрывать?
Пока девицы соревновались друг перед дружкой в туповатых остротах, сама хозяйка дома молча сидела напротив племянника, подперев подбородок и мечтательно полуприкрыв глаза. Почему так умиляет всякую женщину вид обедающего мужчины? Только ли в материнском инстинкте дело, пусть и с невероятной щедростью отпущен он всем представительницам слабого пола на Великой, Малой и Белой Руси?
Или же дело в самой кулинарии, ибо только в Париже мужчины готовят лучше баб, а у нас на Украине всё прямо наоборот. Мужик в хате как на чужой территории, только миски переколошматит да яичницу сожжёт, а баба за час так богато, щедро да вкусно стол накроет, что и самого пана комиссара до вечера за уши не оттащишь!
Или же видела в тот момент Анна Матвеевна молодость свою, покойного ныне мужа, могущего, бывало, откушать под хорошее настроение да горилку с перцем целого запечённого порося! И ничего ему с того не было, одно здоровья прибавление! Жаль, помер рано…
Кто угадает мечтательный взгляд женский? Кто проследит слезинку, пробежавшую по морщинистой щеке? Кто вернёт нам хоть на мгновение весенним ливнем пронёсшиеся годы?
Николя встал из-за стола на четверть пуда тяжелее, чем за него сел. Живот его был набит, как кладовая домовитого пасечника с хутора близ Диканьки. Дважды икнув и сердечно поблагодарив за завтрак, молодой человек очень неторопливо вернулся к себе во флигель, где и взялся наконец за перо и бумагу. С этого памятного дня все написания его были полны уже не отвлечёнными философствованиями, не умственными красотами, а личным, пережитым, пусть и не до конца осознанным, жизненным опытом.
