Он, Фрит, не такой. Ради Эви он устроит настоящее царское жертвоприношение. Слепая Степь, где пылят сладчайшим нектаром цветущие травы и где ветер можно пить, как воду, того стоит. И пусть ради этого придется просидеть в проклятых, безлюдных Полях несколько дней — он сильный, он дождется. Ведь премноготерпие угодно богам. Тем более — и это Фрит чувствовал очень явственно — Рог тоже не откажется от большой жертвы и поможет ему.
Наверняка поможет.
Чтобы скрасить ожидание, Фрит достал из дорожной сумы «Хроники» и принялся читать, водя пальцем по строкам.
Грамоте он тоже выучился благодаря Эви. Когда в столице объявили карантин — вовсю свирепствовал сап и кони ложились целыми конюшнями, — Фрит безвылазно торчал у окна случайной гостиницы. Он не спускал глаз с Эви, для безопасности которого выкупил у хозяина гостиницы всю людскую, которую самолично превратил в сносный денник. Фрит бдительно следил за тем, чтобы никто не приближался к Эви — ни дети, ни бабы, ни доброхоты. Убийственная зараза рыскала повсюду и даже, говаривали, умела перелетать с места на место по ветру.
В одной комнате с Фритом жил энергичный немолодой виршеплет — завзятый книжный червь, имени которого Фрит почему-то не запомнил. «Если ученье — свет, то книга — светильник. Да-да, молодой человек! Светильник!» — талдычил Фриту сожитель, обуянный неутолимым преподавательским зудом. Когда стало ясно, что карантин продлится до весны, Фрит все-таки сдался. И выучил причудливый варанский алфавит, каковой, по уверениям гиазира поэта, являлся идеальным маслом для всякого светильника…
Они так постарались, собирая бусы, что даже вспотели.
К розовому, чистому лбу Мелики прилипла русая прядка. Гита, на висках которой тоже блестели хрусталиками крохотные капли пота, подцепив двумя пальцами рюши на горловине своего платья, дергала его туда-сюда, туда-сюда — для охлаждения.
Ветер, донимавший их все утро, как назло, куда-то исчез. В поисках ветра Гита бросила взгляд назад, через плечо. И обомлела. Солнце стояло над горизонтом, возвещая близкий вечер. И куда только подевалось столько времени?
— Может, домой? И есть хочется… — снова принялась канючить Мелика.
— А мне уже расхотелось. И потом, до темноты еще часа три.
— А вдруг тут раньше смеркается?
— Знаешь… Просто жалко вот так уходить… Без Тюльпана… Мы еще вон там не были. — Гита указала в сторону кручи, что спускалась к самой реке.
И они зашагали быстрей, перепрыгивая через не вытоптанные конницей куртинки тимофеевки и лисохвоста, перешагивая через тела и сломанные пики.
— А как он выглядит, этот Серый Тюльпан?
— Как обычный тюльпан. Только серого цвета.
— А листья серые?
— Да нет. Листья, наверное, зеленые, — неуверенно сказала Гита. — У всех тюльпанов листья зеленые.
— У всех тюльпанов зеленые. А у этого — серые, — задумчиво сказала Мелика.
— У какого — у «этого»? — бдительно поинтересовалась Гита.
Она не видела никакого тюльпана. Там, где стояла Мелика, ничего не росло.
Там, возле перевернутой телеги, лежал молодой, безусый парень, одетый в неброское, светло-коричневое платье, такое старое, что даже «дергачи» им побрезговали. Взгляд юноши был неуместно восторженным, почти живым — в том смысле, в каком можно назвать «живым» лицо на портрете, написанном большим мастером. Однако на воина-профессионала тщедушный юноша никак не тянул — скорее уж на какого-нибудь гонца, молодого сопалатника, дальнего родственника разорившегося барона…
Гита пригляделась. В лице мертвого ни кровиночки. Заостренные смертью черты, нос острый и белый, как будто вырезан из куска дорогого мыла. Руки крестом сложены на груди. Рукава рубахи пропитаны кровью. Они стали бурыми и затвердели — в груди мертвеца зияла широкая рубленая рана.
— Меч нечестивого вошел прямо в сердце, — тихим, не своим голосом произнесла Мелика. — И смерть пришла быстро.
— Эй, Мелика, ты чего несешь? Трупа, что ли, никогда не видела? — нарочито грубо окликнула подругу Гита.
— …Ее дух был восхищен и легок. Она пришла в Поля без оружия и умерла беззащитной. — Мелика подняла к небу тяжелый, недевичий взгляд и замерла.
— Мелика… котенок… — голос Гиты дрожал, ей вдруг стало очень страшно. — Почему ты все время говоришь «она», когда это никакая не «она»?
