– Теперь ты, – скандинав вперился в меня. – Я уважаю силу и храбрость и больше не уважаю ничего. Я знаю тебя сберечь… сберечь солдата… спасти вашего солдата, когда мы захватили его. Сильный человек. В смерти боязни не имеешь. Уважаю тебя.
Он замолчал. И очень хотелось мне сказать ему одно-единственное слово: «Собака!» Но грубостью я бы унизил себя. Поэтому я ответил со всевозможной учтивостью:
– К сожалению, не могу ответить вам тем же.
Юхансен расхохотался.
– Среди вас попадаются неплохие экземпляры! Воля есть, отвага есть, сила есть. Только свободы нет: все вы чьи-то служите… лы? Нет… – Он помолчал, подбирая слово. – Все вы слуги кого-то: Бога, царя. А слугой быть недостойно.
– Ну конечно, – пробормотал я, – если ты не слуга беса…
Он опять засмеялся.
– Все, достаточно терять время. Мы не варвары, у нас иная культура…
«Собачья», – мысленно прокомментировал я.
– …поэтому я дарю тебе жизнь. Сильные должны жить, прочим следует умереть. Ты будешь жить.
– Но… как же… Мы же о другом договаривались… – послышался голос Моисеенко у меня из-за спины.
И вот ему-то я все-таки крикнул:
– Пес! Пес!
Потому что, выходит, только он мог убить Роговского с Игнатьевым, а потом отключить следящую аппаратуру и управление тяжелым оружием. Только он мог пустить бойцов Ли Дэ Вана на заставу. Я-то, по всему видно, жив лишь случайно: торопился гадина, до смерти прибить меня не успел.
А Юхансен даже отвечать не стал. Посмотрел куда-то в направлении гадины да развел руками. Мол, о чем только люди не договариваются… и что?
Военврач смачно плюнул у меня за спиной. Потом пнул меня под ребра. Ну, разумеется. Просвещенный знаток поэзии, любитель прогулок на природе.
Господи, как там Машенька? Сохрани ее, Господи!
– Это мне интересно. Сильный, живой, беспомощный… Это мне интересно, – продолжил Юхансен. – Пусть будет игра.
Он сделал знак своим бойцам, бросил пару слов, и меня моментально раздели до трусов. Ком одежды отпихнули под шкаф. Развязали мне руки, поставили на ноги. Пол неприятно холодил мои босые ступни.
Скандинав, критически осмотрев меня, остался доволен:
– Хорош. Спортсмен. Хочешь броситься в меня прямо сейчас? Будем драться один на один.
– Нет.
Он ухмыльнулся.
– Хитрый. Думаешь, шанс у тебя есть сам в одиночку победить нас? Не хочешь смерть взять сразу? Хитрый очень.
До чего же отвратительно, когда человек знает твой язык на четыре пятых и калечит его чуть-чуть, самую малость. Как если бы собаке отрубили пальцы на всех четырех лапах. Пока лежит – не видно, но когда захочет подняться…
– Одно знай… Нет, два знай. Первое: бежать некуда – застава накрыта защитным энергийным… э-э-э… полушар. Не уйдешь, не пропустит. А спутник видит: внизу все в порядке, нет конфликты. Второе: мы убили всех солдаты, которые иметь сон в…
– Кубрике, – услужливо подсказал Моисеенко.
– В кубрике. Чуть пробудить, и совали шомпол в ухо. Во время сон если совать шомпол в ухо, немного закричит может. А чуть пробудить, и не закричит. Ты один. Почти один. Сопротивляйся мне теперь как хочешь. Игра. Пошел вон!
И меня выбросили на улицу. У крыльца валялись мертвые тела священника и дьякона с женами. Поодаль, на клумбе, распростерлись окровавленные поповны. Шваль с автоматами задрала им юбки: интересовалась, хороши ли ноги у молоденьких трупов…
Почти один… это как считать: с супругой Сманова или еще и с Машенькой? Как?!
Столько крови кругом, столько смерти и безнадежности. Но, поверите ли, меня сейчас занимала одна только эта мысль. Так почти один – это с Машенькой или нет?
…Я выплюнул вместе с кровью ползуба.
Удивительно, удар был такой, что, кажется, три зуба – самая скромная дань за сохранность остальных. Или четыре. А тут – всего-то половинка. Старым добрым деревянным прикладом в нижнюю челюсть… Можно сказать, повезло.
Сейчас меня убьют.
