Дальше дороги нет.
Кто-то тихонько постучал в дверь. Я натянул брюки, футболку, в которой уехал из дома, и босиком пошел открывать.
За дверью меня дожидалась кофейная девочка.
За дверью все было подернуто светом, безбрежным, чудесным предрассветным свечением, и я слышал, как в утренней дымке щебечут птицы. Дом стоял на холме, по ту сторону улицы – какие-то лачуги. Туман стелился по земле, завиваясь, как в старых черно-белых фильмах, но он рассеется еще до полудня.
Девочка была худенькой и очень маленькой; лет шести, не больше. Глаза подернуты пленкой, похожей на катаракту, а кожа, прежде коричневая, теперь была бледно-серой. Белую чашку с эмблемой отеля она бережно держала за ручку и ладошкой подпирала блюдце. В чашке дымилась жидкость цвета грязи.
Я взял чашку и отпил. Кофе был очень горек и горяч, и я окончательно проснулся.
– Спасибо, – сказал я.
Кто-то где-то звал меня по имени.
Пока я допивал, девочка терпеливо ждала. Я поставил пустую чашку на ковер и коснулся девочкиного плеча.
Она растопырила серые пальчики и взяла меня за руку. Она знала, что теперь мы вдвоем. Куда бы мы теперь ни шли, мы идем вместе.
Я вспомнил, что? мне однажды сказали – хотя не вспомнил, кто.
– Все хорошо. Каждый день – свежемолотый, – сказал я девочке.
Ее лицо не изменилось, но она кивнула, как будто услышала, и нетерпеливо дернула меня за руку. Она крепко сжала мою ладонь очень холодными пальцами, и наконец мы зашагали в дымчатый рассвет.
Другие люди
Other People.
– Время здесь текуче, – сказал бес.
Человек с первого взгляда понял, что это бес. И понял, что здесь Ад. Ну а что еще это может быть.
Комната напоминала длинный коридор, и бес ждал у дальней стены, рядом с дымящейся жаровней. На серых каменных стенах висели предметы, которые, пожалуй, не стоит рассматривать вблизи, – это немудро и не внушает оптимизма. Потолок низко нависал, пол был до странности иллюзорен.
– Подойди ближе, – сказал бес, и человек подошел.
Бес был тощ и абсолютно гол. Все тело его покрывали глубокие шрамы, и, похоже, когда-то давно с него пытались содрать кожу. Ни ушей, ни признаков пола. У него были тонкие губы аскета и бесовские глаза: они видели много всего и зашли чересчур далеко – под их взглядом человек чувствовал себя ничтожнее мухи.
– И что теперь? – спросил он.
– Теперь, – сказал бес, и в голосе его не было ни печали, ни удовольствия, только страшное безжизненное смирение, – тебя будут мучить.
– Долго?
Но бес не ответил, лишь покачал головой. Он прошел вдоль стены, разглядывая инструментарий на крюках. В дальнем углу, у закрытой двери, висела «кошка-девятихвостка» из колючей проволоки. Бес благоговейно снял плеть со стены трехпалой рукой и вернулся к жаровне. Положил плеть на горячие угли и стал смотреть, как нагреваются хвосты.
– Это бесчеловечно.
– Ага.
Кончики плети уже накалились мертвым оранжевым блеском.
Замахнувшись для первого удара, бес сказал так:
– Со временем даже это мгновение станет нежным воспоминанием.
– Врешь.
– Нет, не вру, – произнес бес. – Потом, – прибавил он за миг до того, как опустил руку с плетью, – будет хуже.
Хвосты вонзились в спину с шипением и треском, разорвали дорогую одежду – обожгли, раскромсали, рассекли плоть, и человек закричал. Не в последний раз.
На стенах висело двести одиннадцать орудий пытки, и со временем он испытал на себе все до единого.
А когда наконец «Дочь Лазаря», которую он познал интимнейшим образом, была очищена от крови и водворена обратно на стену, на свое двести одиннадцатое место, человек прошептал разбитыми губами:
