видит, как стираются голова и сердце. Запах кордита всегда напоминает ей Четвертое июля.
Используй дары, данные тебе Богом. Так говорила ей мама, и почему-то от этого их разрыв еще больнее.
Никто никогда не сделает ей больно. Она лишь улыбнется своей бледной, едва уловимой, прекрасной улыбкой и уйдет прочь.
Деньги ни при чем. Деньги всегда ни при чем.
Кровавый дождь
Вот: упражнение в выборе. В твоем выборе. Какой-то из этих рассказов – правда.
Она пережила войну. В 1959-м приехала в Америку. Сейчас живет в собственной квартире в Майами – миниатюрная седовласая француженка, у нее дочь и внучка. Она вся в себе, улыбается редко, словно груз памяти не дает ей обрести радость.
Или это неправда. На самом деле молодчики из гестапо схватили ее, когда она переходила границу в 1943-м, и она так и осталась на том лугу. Сначала сама вырыла себе могилу, потом – одна пуля в затылок.
Ее последняя мысль, за секунду до пули: она беременная, на пятом месяце, и если не сражаться за наше будущее, ни для кого из нас будущего не случится.
Одна старуха в Майами просыпается в недоумении: ей снился ветер, гнувший цветы на лугу.
В теплой французской земле покоятся нетронутые кости, что грезят о том, как дочка выходит замуж. Пьют хорошее вино. Если плачут, то лишь от радости.
Настоящие мужчины
Некоторые девочки были мальчиками.
Все зависит от того, как посмотреть.
Слова могут ранить, раны – затянуться.
Все это – правда.
Арлекинка
Harlequin Valentine.
Сегодня четырнадцатое февраля. В этот утренний час, когда всех детей развезли по школам, а все мужья укатили на службу или доставлены к станции на окраине, откуда они, дыша паром и кутаясь в пальто, на электричке отправятся в Великую Поездку на Работу, – в этот час я пришпиливаю свое сердце на парадную дверь Мисси. Сердце густо-багровое, почти бурое – цвета печенки. Потом я стучу в дверь, очень быстро – тук-тук-тук, – хватаю свой жезл, свою палочку, свое такое-пронзающе-колющее, все в лентах копье и исчезаю, как остывающий пар в мерзлом воздухе…
Мисси открывает дверь. Усталая.
– Моя Коломбина, – выдыхаю я, но она не слышит. Она вертит головой, озирает улицу, но все неподвижно. Вдалеке громыхает грузовик. Мисси возвращается в кухню, и я танцую – тихий, как ветер, как мышь, как сон, – и вот я уже в кухне, стою рядом с Мисси.
Она вынимает из бумажной коробки пакетик для сэндвичей, а из шкафчика под раковиной – баллончик с чистящей жидкостью. Отрывает два бумажных полотенца от рулона на разделочном столике. Возвращается к двери. Вытаскивает булавку из крашеной панели – мою шляпную булавку, которую я случайно нашел… где? Я пытаюсь припомнить: может, в Гаскони? или в Твикенхеме? или в Праге?
Украшение на булавке – бледное лицо Пьеро.
Мисси вынимает булавку из сердца и кладет его в пакетик для сэндвичей. Брызгает чистящей жидкостью на дверь и стирает кровь бумажным полотенцем, прикрепляет булавку на лацкан, откуда крошечный белолицый Август взирает на мерзлый мир слепыми серебряными глазами, кривя печальные серебряные губы. В Неаполе. Теперь я вспомнил. Я купил эту булавку в Неаполе у одноглазой старухи. Она курила глиняную трубку. Это было давным-давно.
Мисси ставит баллончик на кухонный стол, надевает старое синее пальто, доставшееся ей от мамы, застегивает все пуговицы – первую, вторую, третью, – решительно убирает пакет с сердцем в карман и выходит на улицу.
Тайком, тайком, тихий, как мышь, я иду следом, то крадучись, то пританцовывая, она не видит меня, она меня не замечает, лишь зябко кутается в пальто и идет по крошечному городку в Кентукки, по старой дороге, что бежит мимо кладбища.
Ветер рвет с меня шляпу, и на мгновение мне становится жалко утраченной булавки. Но я влюблен, и сегодня День святого Валентина. Надо чем-то пожертвовать.
Мисси вспоминает, как раньше входила на кладбище через высокие кованые ворота: когда умер отец; когда они приходили сюда детьми в День Всех Святых, всей школьной тусовкой, веселились вовсю и пугали друг друга; когда ее тайный любовник разбился в
