проткнуть эргетовым шипом его давно уже ставшее пятикамерным сердце.
Уньбаса-мутаруке. Этого великого слизня уважали, но для партии войны он был чем-то вроде пугала. Этакой страшилкой, всегда имеющей возможность запороть признание слов говорящего. На него тут же зашикали молодые кавери, многие из которых еще даже не обзавелись панцирем.
Ягараш промолчал. Председатель, истекая синей слюной, давал понять, что поддерживает оратора, а не предсмертного. Он слышал слова, которые уже стали законом, но не готов был принять их. Тем более в ситуации, когда в подбрюшье Джуманны-Куано завелось что-то настолько странное, как Железные Эдали.
Выплеснув кубометр желтой слизи на пол, Ягараш обозначил позицию, что слова-законы услышаны и приняты. И никакие вопросы умирающих не трогают его мембраны.
– По закону, со слов Гугепузи-нути, будут подняты сто сорок тысяч монорем, девяносто тысяч бирем и других кораблей не менее десяти тысяч на класс, – сказал наконец он, обильно поливая оранжевой жижей кафедру. – Также обязую правителей каждые десять шестидесятых долей дневного цикла казнить пять тысяч обезьян эдали. Трусы и обезьяны не меняются! Будь они хоть железными, хоть из плоти! Да будет так!
