было под восемьдесят, если не больше, но он был чрезвычайно бодр и, видимо, в полном обладании духовными способностями. Он тоже читал нам по вечерам… свои «химические» стихотворения – довольно странный вид поэзии, посвященной чисто научным вопросам.
Он был пожалован советским правительством в «краспомы», что означало «красный помещик». Ему не то вернули его имение, не то дали какое-то другое, но он мог жить у себя в деревне, наслаждаясь былыми прелестями помещичьей жизни, конечно с поправкой на современность.
На совершенно особом положении гостила в «Узком» сестра знаменитого Свердлова – Авербах. Она жила в особых покоях наверху и не сходила вниз к табльдоту.
Держалась она особняком, как настоящая кремлевская дама, часто уезжала в Москву, за ней присылали большой «мерседес». Среди нашей «нижней» публики ее прозвали «Свердлейшая».
Когда «Свердлейшая» нисходила вниз, в залу, к художественно-ученому пролетариату, то атмосфера натягивалась и все молчали или говорили трафаретные любезности.
Обычно с ней разговаривали только Константиновичи, как официальные лица, и представители ЦЕКУБУ – Халатов и Шухгальтер. Впрочем, она была всегда очень любезна и нередко подвозила на своем «мерседесе» тех, кто хотел съездить в Москву. Мне объясняли потом, что ее пребывание в санатории было своего рода «взяткой» – любезностью, имеющей целью запастись симпатиями власть имущих на предмет получения средств для санатории и вообще на ЦЕКУБУ, которое все время должно было бороться за свое существование. В Кремле была значительная партия противников «подкармливания ученых», в которых видели противников режима и во всяком случае скрытых контрреволюционеров. В этом, надо признаться, была доля истины. Показательно, например, то, что в группе, пребывавшей в санатории в мое время и состоявшей из тридцати человек, был только один коммунист.
Эта санатория просуществовала до моего отъезда из России. Не знаю, существует ли она теперь [132]. Теперь, видимо, о подкармливании ученых уже нет и речи, но санатории для них, наверное, существуют. Тогда же это был вопрос существования для очень многих.
Miscellanea
ПИСЬМА О МУЗЫКЕ
Наше время отличается тем, что в нем невероятно много музыки. Она лезет во все щели, звучит из всех окон, слышится там, где ее никогда раньше не слыхали. Есть экономический закон, что когда какого-нибудь продукта очень много, то он дешевеет. Так происходит и с музыкой – она дешевеет как таковая, ее слишком много. Она дешевеет и, кроме того, вульгаризируется, она, подобно евангельскому бисеру, «мечется перед свиниями», и уважаемые «свинии» попирают ее ногами. Радио есть могущественный инструмент для метания музыкального бисера пред свиньями.
Оно (радио) не только вульгаризирует музыку, но и приучает к неуважению к ней.
Ее можно ежесекундно прекратить простым поворотом кнопки, будь там поет сам Шаляпин или играет Артур Рубинштейн. Да и играет не он, а музыкальный консерв, именуемый диском. Таким образом акт слушания музыки – акт, который раньше был как бы священным (конечно, для настоящих любителей и знатоков музыки), – этот акт ежесекундно во всем мире миллиарды раз профанируется.
Во всех явлениях искусства характерно то, что в них важен не максимум, а оптимум.
Преизбыток художественных явлений гибелен для искусства. При этом и в актах выполнения и исполнения, и ‹в актах› слушания необходимо «сотворчество» всех. В наше время не стало или уменьшилось число «талантливых слушателей»; слушают кое-как между делом или вместе с делом, безо всякого внимания, небрежно. Слушают бездарно, ибо самая техника новых музыкальных инструментов, наводнивших мир и обративших его в какую-то сплошную музыкальную эстраду, способствует этой бездарности.
Музыка сама по себе рождается из великой тишины. Теперь во всем мире же не существует этой великой тишины – есть великий гвалт, и шум, и треск. Из этого гвалта никакое творчество не в состоянии родиться. А то, что рождается, есть какая-то функция этого гвалта, а вовсе не отражение психики творящего.
В начале и середине XIX века, когда создавались величайшие творения музыкального искусства, – в каждый данный момент существовало не более двух десятков крупных композиторов во всем мире. Примерно столько же было и крупных инструменталистов-исполнителей.
Певцов было несколько больше – но крупные все-таки исчислялись десятками. Теперь композиторов – миллионная армия, крупных же новых почти вовсе не появляется.
Исполнители тоже исчисляются миллионами – но исполнители большого калибра малочисленны. В XIX веке Антон Рубинштейн, как-то давший в Америке и Европе сотню концертов в год, утверждал, что это уже перестает быть искусством, а становится промыслом. Теперь совершенно естественно, что крупный пианист или дирижер выступает чуть ли не ежедневно и летает из одной страны в другую. Есть ли это еще искусство? Или промышленность особого вида?
Все-таки исполнители еще существуют в мире. Но вот что-то не видно нарождающихся крупных композиторов. Ведь все, что имеется, – это дети прошлого века, в лучшем случае начала нынешнего. Молодым композиторам теперь считается тот, кому нет шестидесяти. Почти все крупные уже перешли на тот свет. В западном мире остался Стравинский, да и тот уже что-то мало пишет. Англосаксонские страны вообще всегда мало поставляли музыкальных творцов. Германия, потеряв всех своих крупных, безмолвствует музыкально, Россия – всегда бывшая обильной композиторскими силами – осталась при Шостаковиче и Хачатуряне, которых при всей моей к ним симпатии никак не могу признать за «крупных» – это типичные «ниже среднего» композиторы, без индивидуальности, но плодовитые. А ведь в России «приобщены к культуре новые многомиллионные слои населения» – русский народ музыкален. Где же композиторы?
Их не видно.
По-видимому, дело с музыкальным творчеством обстоит не совсем благополучно. Это неблагополучие еще более рельефно вырисовывается, когда мы усматриваем, что исполнительскими силами, и первоклассными. Советская Россия оказывается даже богата (Ойстрах, Гилельс и др.) Видимо, в атмосфере не только Советской России, но и всего мира есть что-то, препятствующее возникновению именно творческих элементов. Мы проходим некий «антимузыкальный зон» [133].
Музыка была ведущим и характернейшим искусством христианской культуры. Она играла одну из главнейших ролей. Сейчас ведущая роль переходит к балету и кинематографу. Музыка становится все более и более подсобным искусством для других искусств (театра, кинематографа, увеселительных искусств), становится более занятием, чем искусством, техническим пособием. Многие тысячи мелких композиторов заняты фабричным изготовлением музыки для надобностей развлекающегося человечества – все это в плане «продукции», но не творчества. А главное, творческое русло музыки все мелеет и мелеет. Тут, конечно, не обходится без вездесущих «экономических факторов».
Основное русло, «творческое русло» музыки требует от человека героизма и самоотвержения. Оно экономически невыгодно, композитор серьезный и в доброе старое время, и теперь обречен на экономически жалкое существование. Чем значительнее и оригинальнее композитор, тем ему было и есть труднее жить.
Музыкальное творчество – искусство громоздкое, особенно в своих монументальных формах – оно берет много времени и занимает всю жизнь, а человека не обеспечивает. Несмотря на все технические усовершенствования в области музыки – продвижение композитора на пути известности и признания никаких усовершенствований не испытало. Напротив: теперь еще труднее даровитому новатору продвинуться сквозь многотысячную толпу бездарностей, завистливых и обычно практически несравненно более сметливых. И героев становится в области искусства все меньше: большинство предпочитает дешевую славу и немедленные деньги.
С другой стороны, и искатели новых путей в музыке тоже испытали общую судьбу современных искусств – они находятся в тупике. Ясно, что не имеет смысла писать «по старинке, как прежде писали», – это уже
