– Я завтра ухожу к Доростолу вместе с князем, – продолжал Калокир, играя косой Малфриды. – Поэтому придется нам расстаться, госпожа моя. Ибо Святослав велел тебе отстать от войска. Ох, дорогая, крепко сердит он на тебя. Но, видно, в этом и моя вина, – вздохнул ромей. – Ты ведь прежде могучей была, волшебницей мудрой, а после того, что случилось между нами… Осталась бы ты чародейкой, Святослав иначе бы к тебе относился. Но хочешь – не хочешь, а приказ князя исполнить надо. Побудешь здесь, отдохнешь, а когда Йовко из Кочмара соберет ополчение и отправится вслед за нами за Дунай, он и тебя с собой возьмет. Как бы он ни относился ко мне, но дал слово, что так и будет. Если освободим Доростол – туда привезет, иной град – и туда доставит. Все у тебя здесь будет, моя госпожа, – удобства, защита, прислуга. Ну, а теперь не обнимешь ли меня? Последняя у нас ночь перед разлукой. Что же мы время теряем?
Сказав это, он нежно обнял ее, коснулся груди, поцеловал в шею. Дыхание Калокира начало сбиваться, однако Малфрида оставалась холодной, погруженной в свои думы. Она была удручена тем, что Святослав и его люди сами приблизили к себе опасность, а она не может ничего поделать. И ведь не докажешь ничего, а влияние, которое она имела на князя, утрачено вместе с чарами…
– Оставь меня, Калокир!..
– Ты действительно хочешь, чтобы я тебя оставил, дикарка моя?
Его ласки стали смелее, и в какой-то миг Малфрида уже не могла не ответить на них: поддалась, позволив делать с собой все, что пожелает. Но как же это было сладко! И мысли скверные уходили… Оставалось только это доводящее до дрожи ощущение его страсти, своего тела, запредельного наслаждения, в котором потонуло все и вся…
Калокир перед разлукой не мог оторваться от Малфриды. Вновь и вновь его ласки вызывали в ее теле сладостную дрожь, вновь она тянулась к нему – счастливая, безмятежная, полная любви. И ей казалось, что никого еще не любила она так сильно, как этого иноземца…
Блаженная усталость сломила чародейку, и она уснула в объятиях ромея. Но через какое-то время озябла, стала искать его подле себя… но не нашла – и проснулась. Голову не подняла, только глаза слегка приоткрыла.
В покое было темно, но ведьма, пусть и утратившая силу, видела во мраке так же хорошо, как и прежде. Калокир сидел на лавке у противоположной стены, закутавшись в покрывало. Он не шевелился, и лицо его – напряженное, хмурое, задумчивое – словно бы и не было тем открытым и веселым ликом Калокира, которого она знала. О чем он думал? Малфрида не могла читать его мысли, но понимала, что ромей вынашивает в душе тайные замыслы.
Она не стала его окликать. Пусть. Рано или поздно она разгадает его тайну.
Глава 7
– Так вот он какой, Дунай! – воскликнул Варяжко, глядя на вольный разлив широкой реки. – Могучий, полноводный и… грязный… Заметил ли ты, друг Тадыба, какая тут рыжая вода? А ты что скажешь, Малфрида-чародейка? Разве наш Днепр не краше?
Они переправлялись на плоту по водам Дуная к видневшейся на другом берегу крепости Доростол. Паром был сколочен из толстых бревен, его тащили на крепких канатах, но течение реки было слишком быстрым, и переполненный людьми и лошадьми плот то и дело сносило в сторону, канаты натягивались и скрипели – казалось, вот-вот оборвутся, и понесет их тогда до самого моря. И зачем он, плот этот, размышлял вслух Варяжко. Вон же струги русов у того берега виднеются, которые сюда морем дошли! Вот наши бы и переправили. И опять ворчал, косясь на глинистую дунайскую воду, пугавшую его: Варяжко хоть и был рожден от отца-викинга, но плавать так и не научился. А вот Тадыба лишь презрительно поплевывал в стремнину. Будучи родом из Смоленска, он вырос на Днепре и если не поддерживал разговор с болтливым Варяжко, то лишь оттого, что всегда был молчуном и нескончаемые речи белобрысого приятеля разбивались о его невозмутимость, как волны об утес.
А Малфрида откликнулась, в свою очередь сказала, что мутные воды Дуная не так хороши, как голубой Днепр. Уж лучше с Варяжко болтать, чем с Йовко, который не сводит с нее глаз. Держался болгарин почтительно, но при всяком случае старался оказаться рядом, и забота его порой казалась навязчивой.
Все началось с того, что Малфрида подъехала к нему в дороге и спросила, отчего он носит прядь волос на темени? На князя Святослава походить желает? Но Йовко лишь хмыкнул: клок свой он отрастил, чтобы хоть этим отличаться от остальных бояр (он произносил это слово как «боляре», на здешний лад.) В последние годы болгарская знать во всем норовит походить на ромеев – моды их перенимают, дома строят, как в Византии, церкви на их манер возводят, да и ведут себя кичливо, как жители империи. Вот Йовко и стал носить заплетенную в косу прядь в знак протеста – ведь так некогда делали болгарские ханы, пришедшие в эти края из степей.
– А ты, как погляжу, сильно ромеев недолюбливаешь, Йовко из Кочмара, – засмеялась Малфрида и погладила комита по щеке,
