Глава 2
Утром в день моего рождения дежурная монахиня прочитала в столовой прочувствованную речь о том, что они отпускают меня со слезами на глазах и болью в душе и даже представить не могут, как дальше приют сможет без меня существовать. Фразы были гладкие, красивые и точь-в-точь такие же, какие были обращены ко многим девушкам до меня, так что не приходилось обольщаться мыслями о собственной незаменимости. Распереживалась одна Регина, даже носом шмыгнула, когда думала, что я отвлеклась. Внешне она старалась ничего не показывать, чтобы не расстроить меня окончательно. За прошедшие с прихода Сабины дни все было обговорено по нескольку раз, но все же и у меня комок к горлу как подступил, так и не хотел уходить, грозя разразиться самыми настоящими слезами. Теперь свидания с единственным близким мне человеком ограничивались получасом в неделю — таковы правила приюта, и никто их нарушать ради нас не будет. Радовало, что это ненадолго — каких-то жалких два месяца, и мы снова будем рядом. А к этому времени я устроиться смогу в лавке ли, на фабрике — да какая, в сущности, разница?
Нам с Региной даже толком попрощаться не дали. Подругу отправили на отработку, а меня повели к сестре-смотрительнице, поставленной во главе приюта руководством монастыря, при котором все это было организовано. Видели мы ее не очень часто, а уж вблизи — почти никогда. В обычной жизни была она для нас так же недостижима, как святая Бригитта — покровительница этого места. Сейчас я могла ее внимательно рассмотреть. Только зачем? Вряд ли мы с ней еще когда-нибудь увидимся. Разве что мне придет в голову подарить месту, меня вырастившему, большую денежную сумму — таких покровителей она принимала всегда лично и с большим удовольствием. Сейчас сестра-смотрительница занималась тем, что произносила еще одну напутственную речь. Никаких отличий от того, что мне уже довелось выслушать не так давно, я не нашла, так что, когда дело дошло до молитвы, направляющей воспитанниц на путь истинный, и мы начали ее вдвоем повторять, я даже внутренне облегченно выдохнула, так как с трудом выносила все эти нравоучительные беседы, во время которых иной раз начинала засыпать. Монахини сетовали на мою испорченность, а Регина — на занудство самих монахинь. Ибо то, что нужно и интересно, не будет навевать сон.
— Дочь моя, есть ли у тебя просьбы, выполнить которые было бы в моих силах? — спросила сестра-смотрительница с самой благостной улыбкой на лице из всех, что мне приходилось видеть.
— Я хотела бы встречаться чаще с моей подругой, которая остается здесь, — встрепенулась я.
— Увы, правила внутреннего распорядка этого не допускают, — непреклонно ответила она, не переставая при этом счастливо улыбаться, как будто была уверена, что именно отказ мне и нужен. — Больше у тебя никаких просьб нет?
Я отрицательно покрутила головой. Все, визит закончен, сейчас меня направят к сестре-кастелянше — и на выход с вещами. Неожиданно стало страшно. Жизнь в приюте, хоть и не такая легкая, была привычной и размеренной, а сейчас меня из нее вышвыривали в бурный поток, почти безо всякой опоры.
— Ты всегда можешь обратиться к нам за советом, — сестра-смотрительница ответила на мои страхи, как если бы я их озвучила. Она еще раз мне ласково улыбнулась, и я было решила, что прямо сейчас меня попросят на выход, как она неожиданно сказала: — А теперь я хочу передать тебе письмо от твоей матери.
— От кого?
Мне показалось, что я ослышалась. Нет, то, что где-то существует женщина, которая меня родила, я понимала, но как-то раньше ее не волновала моя жизнь. Так с чего вдруг она решила написать письмо?
— От твоей матери, — терпеливо повторила сестра-смотрительница. — Когда тебя нашли перед нашими дверями, при тебе было письмо монахиням, в которое вложили еще один конверт с просьбой передать, когда ты вырастешь и должна будешь покинуть наше богоугодное заведение.
Она протянула мне запечатанный конверт. Я повертела его в руках. Мое имя было написано четким, немного угловатым почерком с небольшим наклоном влево. Писала ли обычно моя мать так или стремилась, чтобы по такому явному признаку ее опознать было нельзя? Бумага немного пожелтела или изначально была не очень хорошего качества, на сургуче виднелся нечеткий, смазанный оттиск, и мне показалось, что содержимое уже кто-то изучил до меня.
— И что там?
— Это же твое письмо, ты же не думаешь, что мы его вскрывали?
Теперь улыбка сестры-смотрительницы казалась мне фальшивой и приторной, как кусок сахара, который приходится торопливо прожевывать и глотать, чтобы никто не заметил, что ты взяла его без спросу. Я опять повертела конверт, рассматривая со всех
