берегу.
– Еще не вернулись?
– Нет.
Мельком глянул на меня и улыбнулся:
– Они вернутся.
Уокер первым увидел, как они волокут к мосту красную тележку с зеленой поклажей. Он улыбнулся:
– Похоже, они нашли, что искали.
Потом он закинул винтовку на плечо и вернулся в дом.
С порывом ветра я почувствовала запах пороха. Когда Бен шел по тропинке к дому и улыбался от уха до уха, как первобытный человек, который притащил в пещеру добычу, мне очень хотелось треснуть его по затылку.
«Неоправданный риск ради идиотского искусственного дерева».
Я встала. Он же, как только увидел мое лицо, сразу остановился. Сэм не рискнул выйти вперед.
– Что? – спросил Бен.
– Кто стрелял и почему?
– Ты услышала выстрелы или почуяла запах пороха? – с усталым видом поинтересовался Бен. – Знаешь, я порой реально ненавижу эту двенадцатую систему.
– Не увиливай, Пэриш.
– Обожаю, когда ты меня так называешь. Я уже говорил тебе об этом? Это так сексуально. – Тут он меня поцеловал. – Стреляли не мы. Остальное – долгая история. Идем в дом. Здесь холодно.
– Здесь не холодно.
– Хорошо, здесь прохладно. Идем, Салливан. Будем готовиться к вечеринке!
Я пошла за ними. Меган оторвалась от своих кукол и радостно завизжала. Это искусственное дерево и вправду пробирает. Уокер вышел из кухни и помог установить елку. Я стояла у двери, качала на бедре малышку, а она не переставала хныкать. Бен наконец обратил на нее внимание, забросил елку и взял крошку на руки.
– Что такое, малышка-поденка? А? Что с тобой такое?
Малышка двинула кулачком Бену в нос, и он рассмеялся. Он всегда смеялся, когда она его колотила или делала что-нибудь такое, что совсем не радует. Например, она каждую секунду просилась на ручки. С момента своего рождения, когда он взял ее крохотный пальчик, она стала его полновластной хозяйкой.
Эван стоял в другом конце комнаты. Его передернуло, когда он услышал то, что сказал Бен.
«Поденка».
Это слово проникает ему в сердце. Для него оно уже никогда не будет просто словом. Порой я задавалась вопросом: может, нам стоило оставить его в Канаде? Возвращать ему память было жестоко. А для него это было настоящей пыткой. Но выбирать было не из чего. Либо убить его, либо опустошить и оставить только оболочку, в которой нет места для воспоминаний о ней. Оба варианта совершенно безболезненные. Но мы выбрали боль.
Боль необходима. Боль это жизнь. Без боли нет радости. Этому меня научила Кэсси Салливан.
А она все хныкала и хныкала. Даже Бен со своим всепобеждающим обаянием Пэриша не мог ее успокоить.
– Что с ней такое? – спросил он, как будто я могла знать ответ.
Но я все равно сказала:
– Ты ушел. Нарушил ее режим. Она этого не любит.
Как же она похожа на свою тезку. Плачет, дерется, требует чего-то, что ей до смерти необходимо. Может, представление о реинкарнации не такое уж глупое? Беспокойная, вечно неудовлетворенная, чуть что – сразу злится, упрямая и дьявольски любопытная. Это все – Кэсси. Она давно назвала себя – человечество.
Сэм убежал по коридору в свою комнату. Я решила, что ему надоело слушать ее плач. Но я ошиблась. Он вернулся. Встал рядом.
– Хотел подождать до завтра, но… – Он пожал плечами и показал то, что все это время прятал за спиной.
Этот мишка немало повидал на своем веку. Он потерял ухо, облез, перепачкался, весь штопан-перештопан, Франкенштейн рядом с ним отдыхает. Где он только не был, и все равно он с нами. Он с нами.
Бен взял у Сэма мишку и продемонстрировал Кэсси мишкин танец. Похлопал короткими лапками. Повертел туда-сюда ножками – одна короче другой. Малышка поревела еще минуты две, все не хотела успокаиваться, но потом весь негатив утек, как в песок, и она
