такова, что человеческому сознанию для ее восприятия требуется смазка. В ванной было тихо, я приложил ухо к двери – ни звука. Я осторожно постучал.
– Занято! – зло раздалось оттуда. – Подождать не может.
Мне стало стыдно. Какого черта я нагрубил девчонке? Мне ж не семнадцать, я должен быть мудрее, снисходительнее. Не говоря уже об элементарной благодарности – она доставила меня в целости и сохранности, одним куском, а не по частям, как шутят в Америке.
– Эй! – Я постарался придать мягкость голосу. – Зина!
– Отстань!
Из щели потянуло дрянным табаком. Я пожал плечами, вернулся к компьютеру. Допил водку. Обиженная девчонка, о существовании которой я не имел ни малейшего представления еще вчера, неожиданно отодвинула надвигающийся конец света на второй план. Я зашел на сайт CNN – там было все то же. Неизвестный мне обозреватель по фамилии Ковальски утверждал, что Россия готовит военное вторжение в Европу; бессовестно (или невежественно) манипулируя фактами, он проводил параллели с экспансией Третьего рейха.
– Нет, ну какой же идиот… – пробормотал я, неожиданно осознав, что прилично пьян.
Еще до меня дошло, что из ванной воняет не табаком, а травой, марихуаной. Или что они тут курят вместо нее.
– Зина… – Я встал. Меня качнуло, я подошел к двери. – Слушай, я был не прав. Извини.
Она не отвечала, мне послышался то ли вздох, то ли всхлип.
– Извини… – повторил я и трагично развел руками, словно она могла меня видеть сквозь дверь.
– Ну почему… – Она начала, тут же осеклась, точно задохнулась.
– Что «почему»?
Там долго молчали, потом неожиданно раздалось:
– Почему вы такие сволочи?
Я застыл, кое-как выдавил из себя:
– Мы? Кто «мы»?
– Родители…
Я уже хотел возразить, что к родителям не отношусь. Вместо этого попросил:
– Открой… Глупо через дверь…
– Там открыто…
Она сидела на кафельном полу, уткнув подбородок в колени, сидела, завернувшись в махровое полотенце. Полотенце было белым и кафель был белым – от этой холодной белизны разило больницей, моргом, какой-то тошнотворной стерильностью.
– Дернешь? – Она протянула мне дымящийся чинарик.
Я опустился на корточки, осторожными пальцами взялся за горячий бычок. Траву я обычно не курю, но в данном случае символизм ситуации обязывал. Трубка мира. В голову пришла любопытная мысль: только ли табаком набивали свои трубки мира краснокожие наши братья? Сделав робкую затяжку, я задержал дым где-то внутри. Аккуратно выпустил, даже не закашлявшись.
Странно, что я не заметил раньше, – у Зины сквозь бровь было продето стальное кольцо с осколком черного камня. Еще я не обратил внимания, что глаза у нее совсем темные, темные и матовые, как перезрелые вишни. Она умело ухватила ногтями догорающий окурок, поднесла к губам, с присвистом затянулась. Медленно опустила ресницы.
Сидеть на корточках было неудобно, тело отяжелело, точно было набито мокрым песком. Я неуклюже устроился на полу, вытянул ноги. В пустой голове что-то мелодично звенело, нежно и заунывно, как серебряные бубенцы на ветру. Кафельные квадраты качнулись и тихо поплыли.
– Больше всего я боюсь стать такой, как вы, – не открывая глаз, медленно произнесла Зина. – Такой, как моя мать…
Ее матери я не знал, поэтому не стал возражать.
– Им кажется, они живые… – Зина затянулась, крошечный рубин вспыхнул у ее губ, вспыхнул и тихо погас. – Они хуже мертвых. Мертвецы не воображают себя живыми. Тихо себе гниют в ящиках под землей и никому не мешают.
Она разжала пальцы, крошечный окурок упал на кафель и пустил прощальный дымок. Мне нужно было что-то сказать, но я не знал что.
– Ты знаешь, – голос у меня вышел глухой и сиплый, – расти без матери тоже не сахар… А после и без отца. Я рос совсем один, но особого счастья при этом не испытывал.
Зина открыла глаза, посмотрела на меня долгим взглядом, точно мы только встретились.