удивление на лице у переплетчика, когда они вернулись к тому же месту, откуда пошли, он сказал ему, добродушно смеясь:
– Это маленький фокус. В ваше время он не практиковался?
Кинэт чуть было не ответил 'да'. Но решил, что хитрее будет лесть:
– Нет, признаться. И нельзя отрицать, что он очень остроумен. И очень прост.
Эстрашар сиял. Пройдя дальше несколько сот шагов, он сказал шепотом:
– Вы видите там писуар? Войдите-ка в него. А я пойду дальше. Если за нами идет филер, вы это заметите, потому ли, что он за мной увяжется, или потому, что будет колебаться из-за вашей остановки. Чем-нибудь он выдаст себя.
– Вот этот прием я знаю, – сказал Кинэт.
– Отлично. Так идите же. Я буду ждать вас на ближайшем углу.
Когда они опять сошлись и переплетчик доложил, что ничего подозрительно не заметил, Эстрашар сказал ему, все еще вполголоса:
– Заметьте, я уверен, что сегодня вечером мы ничем не рискуем. Но это не так уж затруднительно. И эту привычку надо усвоить себе. Отчасти как на военной службе. Все фокусы со сменой караула, часовыми, паролями только потому действуют в момент опасности, что их привыкли практиковать в мирное время.
Он прибавил сентенциозно:
– У нас все соблюдается строго. В этом наша сила.
Не доходя до парка, он замедлил шаги, взял за руку Кинэта и сказал гораздо более серьезным тоном, чем то соответствовало словам:
– Войдем в эту лавочку, я куплю табаку.
– Не лучше ли мне остаться на улице, чтобы понаблюдать…
– Нет, напротив. Войдем.
Это был небольшой табачный магазин. Хозяин, лет сорока, приземистый, с живыми глазами, но вообще заурядной наружности, занят был с покупателем, продавал ему марки. Эстрашар, пропустив Кинэта вперед, кивнул хозяину и облокотился на прилавок с краю. Кинэт находился прямо против конторки и был хорошо освещен. Отрывая лист с марками по линии проколов, хозяин поглядывал на Кинэта поверх плеча покупателя.
– Вы не курите? – очень громко спросил Кинэта Эстрашар.
– Нет. Курил когда-то. Но бросил.
– И не пьете?
– Почти.
– Значит, в общем никаких пороков?
Кинэт улыбнулся с той крайней учтивостью, которая в известные моменты придавала ему такой симпатичный вид. Эстрашар между тем обменялся взглядом с хозяином.
Покупатель ушел. Эстрашар занял его место.
– Вам что позволите?
– Пачку серого.
Почти шепотом Эстрашар прибавил:
– И гербовую марку.
Хозяин взял с полки пачку табаку, искоса поглядел опять на Кинэта, затем открыл папку, где у него лежали гербовые марки. Но в то же время быстро схватился за перо, лежавшее в углу конторки, на желобке стеклянной чернильницы, и как будто что-то записал под прикрытием папки.
Когда он пододвинул пачку Эстрашару, под нею лежала марка. Эстрашар все это сунул в карман. Впрочем, Кинэт, смущенный, быть может, любопытством хозяина, в этот миг смотрел в другую сторону.
Они вышли. Пройдя шагов сто, Эстрашар после долгих колебаний спросил:
– Вы ничего не заметили?
– Я не понимаю вас.
– Мне следовало бы молчать об этом… Но я хочу вам доказать свое доверие. Вы только что подверглись экзамену.
– Где?… В магазине? Но кто же меня экзаменовал?
– Что? Чистая работа? Разумеется, вы должны совершенно забыть то, что я вам говорю. Иначе мне не миновать отчаянной нахлобучки.
Кинэт решил, что осторожнее будет воздержаться от вопросов.
– Во всяком случае, это проделано было виртуозно, – сказал он.
Лоис Эстрашар любезно рассмеялся; затем порылся в кармане пиджака, как будто стараясь ухватить крупинку табаку.
– Вот ваш диплом.
Он показал марку, зажатую между двумя ногтями, опять засмеялся и осторожно спрятал ее уже не в пиджачный, а в жилетный карман. Прошептал:
– Хозяин, которого вы видели, – первоклассная сила. Он служил у них больше десяти лет. И как раз в политической полиции. Ему знакомы все лица… Откажи он вам в своей визе, вас бы не впустили даже с моей рекомендацией. Вас он, может быть, вспомнил как врага полиции. Во всяком случае, не как ее агента.
И он рассмеялся снова.
Переулочек вдоль вилл шел вправо, отделенный решетчатыми воротами от улицы Нансути.
Ворота были открыты. Когда они вошли в них, к ним приблизился человек, спросил Эстрашара:
– Все в порядке?
– Да, да.
Они дошли до поворота этого переулочка. Вокруг – полная тишина. Два фонарика еле освещали окрестности.
– Заметьте, – сказал Эстрашар переплетчику, – что сегодня собрание 'открытое'. Ничего особо конфиденциального вы не услышите. Но это будет все-таки интересно. Этот Михельс, по-видимому, первоклассная сила. (Он любил это выражение и связанное с ним представление.) Для начала вам повезло.
Эстрашар остановился перед калиткой, вделанной в садовую ограду, которая тянулась на повороте вправо. Калитка приоткрылась без звонка. Стоявший за нею человек поклонился Эстрашару, присмотрелся к Кинэту. Эстрашар достал из внутреннего кармана пиджака пригласительное письмо, а из жилетного --марку. Человек отстранил письмо, но марку рассмотрел внимательно в тусклом свете, струившемся с крыльца виллы.
– Хорошо, – сказал он.
И вернул Эстрашару марку, а тот наклеил ее на письмо.
До крыльца было только несколько шагов. Подстриженный кустарник окаймлял аллею.
В сенях с тремя вешалками, двумя дубовыми и одной бамбуковой, уже загруженными верхней одеждой, контролером был другой товарищ, молодой, бледный, бородатый. Эстрашар вручил ему письмо и пальцем показал сперва на марку, затем на Кинэта, который заметил на марке еще свежий росчерк и дату.
– Хорошо. Проходите.
Они поднялись во второй этаж по лестнице с высокими ступенями и толстыми деревянными перилами. Вилла была как будто довольно просторна и обставлена в скромно буржуазном духе, хотя кое-какие подробности носили художественный отпечаток. На площадке между этажами канапе, крытое дешевым зеленоватым ковриком, так что не видно было дерева, и два стула красного дерева в стиле Луи-Филиппа. На стенах несколько восточных шелковых украшений; гравюры Брангвина, Стенлена. Несколько карикатур, по- видимому, девяностых годов. Хорошая фотографическая репродукция одного из 'Рабов' Микеланджело.
Наверху была своего рода студия, меблировку которой составляли диван и много разрозненных стульев, несколько книжных полок, два стола, большой и маленький, рояль в одном углу, а в противоположном – пространство, отгороженное сшитыми и висящими на прутьях восточными шалями. Три окна были занавешены плюшем гранатового цвета.
На стульях, расставленных как пришлось, сидело человек двадцать пять – тридцать, среди них пять или шесть женщин. Мужчина лет пятидесяти сидел за большим столом, отодвинутым в промежуток между роялем и отгороженным углом. На стоявшем перед окнами небольшом столе лежали бумаги, брошюры и
