– Зимой положено плюс шесть, – твердо говорю я. – И мелкий дождь. Зря ты мне не веришь. А веришь каким-то простакам, которые насмотрелись открыток и бредят «снежком и морозцем». А потом первыми начинают ныть, что замерзли. И кстати, слушай, нафига было так рано убирать с улиц глинтвейн?
– А то тебе пражской медовины мало было, – он делает такое специальное непроницаемое лицо, как бы говорящее: «Нет, мне не обидно. Хотя любому другому на моем месте было бы!»
– Йолки. Так это?..
– Ничего подобного, – поспешно говорит он. Тоном, подразумевающим: «Вот именно! В следующий раз будешь сначала думать, а потом – не делать. В смысле, никуда не уезжать».
– Да ладно тебе, – вздыхаю я. – Сколько там было той медовины. Три порции. Ну или четыре. И еще один сваржак и один пунш с клубникой. И все!
– За полтора дня, – язвительно вставляет он. – Как только ничего не слиплось?
– У меня там друг живет, между прочим, – говорю я. – Я от тебя в Прагу не к Праге езжу. А к нему. Он… эээ… Ну, скажем так, он – не город. Определенно не город. Кто угодно, но только не город. Ну ты даешь.
Он расплывается в довольной улыбке. Вроде бы, и хотел сдержаться, но не смог.
– А. Ну тогда ладно.
– Не «ладно», а где мой глинтвейн?
– Ну подумай, где я тебе его вот прямо сейчас возьму? – смущенно говорит он. – Уже все убрали, сделанного не воротишь. Зато… Зато смотри, какой кофе сегодня вкусный!
– Да он тут каждый день вкусный.
– По-моему, это достоинство, а не недостаток. Скажешь, нет?
– Достоинство, – соглашаюсь я. – И слушай, давай уже, сделай что-нибудь с барристами на Вильняус. Перевоспитай! Это мой любимый «Кофеин», с самыми удобными подоконниками. А эти засранцы уже год варят какую-то мутную фигню. И ежевичного сиропа не доливают. Мало ли что я больше по соседству не живу. Все равно захожу туда чуть ли не через день.
– Ладно, – кивает он. – Займусь. Мир?
Да не вопрос. У нас и так мир. В значении «Вселенная». Всегда. К тому же, я люблю его так сильно, что вслух об этом можно не говорить. Все к лучшему. Прилюдные признания в любви – не моя стезя. Особенно со смерзшимся носом.
Поэтому вместо слов любви я выкатываю очередную претензию. В устах трупа со смерзшимся носом претензии – самое то.
– Лестницу ты все-таки зря прикрыл.
– Какую лестницу?
И моргает так невинно, как будто и правда не понимает, о чем речь.
– Которая во дворе на Бокшто.
– Где Тонино кафе?
– Вот именно.
– Ну слушай. После того, как ты про это кафе всем растре…
– Я?!
– Ну ладно, мы. Но все равно. Никак нельзя было ее оставить. Некоторые вещи не выдерживают пристального внимания.
На самом деле, я это и без него знаю. Но лестницу мне жалко. Практически до слез. И мост.
– И мост, – говорю я вслух.
Он, слава богу, не ломает комедию. Не переспрашивает, какой именно мост. Знает кошка, чье сало съела.
Он сочувственно кладет мне на плечо тень от фонарного столба. Эта тень у него сейчас вместо руки.
– Ничего не поделаешь. Так бывает. Если бы я не сообразил затеять там стройку… Нет, слушай, даже думать не хочу, что бы там началось.
И, помолчав, вздыхает:
– На самом деле, мне тоже его не хватает. Ничего, придумаем что-нибудь еще.
– Придумаем, – киваю я. – Не вопрос. Пошли?
– Куда?
– Ну как – куда. Проводишь меня к машине. Не могу же я идти через весь город в отсутствии самого города. Ну, то есть, на самом деле, могу. Но не хочу. Без тебя никакого смысла.
– Без меня никакого смысла, – радостно соглашается он.
