не застопорится ли гигантская военная машина при первых же поворотах колеса. Разумеется! Разве они когда-нибудь пробовали свою современную мобилизацию? Это – фантазия теоретиков, бред бюрократов. Цифры и схемы на бумаге. Никто не имеет ни малейшего представления о том, что будет происходить уже на третий день…
– А между тем, была же русско-японская война…
– Что за сравнение! Она, что бы ни говорили, имела скорее характер колониальной экспедиции. Да и то машину чуть было не заело…
Лицо у Кланрикара прояснилось. Сампэйр не вполне уверен в том, что утверждает. Но и он старается не приходить в отчаянье. И нечто в нем, быть может, представляет себе, по образцу первобытных людей, что иные слова могут заклясть судьбу.
XI
Юноша Вазэм поднимается по бульвару Денэн, упирающемуся в Северный вокзал. Он входит некоторой долей в отрезок толпы, движущейся равномерно в том же направлении к входным дверям вокзала, точно они засасывают его. Эта вовлеченность в движение немного раздражает Вазэма, внушает ему искушение ослушаться. К тому же у него есть много времени до отхода поезда, так много, что он себе кажется смешным. Он останавливается у газетного киоска. С завистью рассматривает кафе. Затем идет дальше, стараясь наискось перерезать поток. Доходит до угла улицы Дюнкерк. К первым движениям примешиваются другие. Люди идут с различных сторон. Вазэм делает остановку.
И вдруг его душевное состояние становится приятным и смутным. Он – во власти впечатления, которое время от времени овладевает им, приблизительно каждые два месяца. Чтобы иметь надежду его испытать, ему надо быть в очень людном месте, но не в квартале, где он живет, и не слишком близко от места, где он работает, словно родственники, хозяин и товарищи по мастерской производят на известном расстоянии действие, способное развеять чары.
Впечатление – крайне неопределенное; сначала оно сводится к тому, что он чувствует себя хорошо на улице; не только хорошо, но лучше обыкновенного. Затем возникает какое-то возбуждение. Вазэму представляется, будто мимо него проходят наполовину реальные, наполовину мнимые существа, смешавшиеся с толпой и переодетые. Их можно было бы называть счастливыми случаями, хотя Вазэм и не склонен дать им столь категорическое название. Протяни он руку в удачный момент, он ухватил бы одно из этих благожелательных привидений; или, может быть, ему достаточно было бы дать себя ухватить за руку. От этой мысли у него кружится немного голова. Он испытывает потребность еще раз остановиться. Быть может, он начинает ждать.
Как раз в этот миг какой-то господин, быстрым шагом и с озабоченным лицом шедший со стороны улицы Лафайета, остановился тоже на углу бульвара Денэн. Он поворачивает голову вправо и влево, ни на что не глядя. Его взгляд случайно падает на лицо рядом стоящего юноши, имеющего вид чрезвычайно праздный и симпатичный.
– Скажите, молодой человек, не окажете ли вы мне услугу?
– Какую?
– Вы знаете Париж?
– Знаю.
– Вам сколько нужно времени, чтобы съездить в метро на бульвар Сен-Жак и обратно?
Первой мыслью Вазэма было ответить: 'Еду'. Но он смотрит на вокзальные часы. Увы, поезд в Ангэн отправляется через двадцать минут; не поехать с ним – невозможно. Это имело бы гораздо худшие последствия, чем если бы он бросил работу или не исполнил поручения хозяина. Это поистине совершенно невозможно.
Он объясняет это с грехом пополам господину, который ему, по-видимому, не верит и удаляется, сказав 'спасибо' самым горьким тоном.
Вазэм огорчен этим так, словно потерял какую-нибудь должность. Это поручение на бульваре Сен-Жак непременно должно было послужить началом для ряда неожиданных происшествий. Так ему говорит инстинкт. Он почти готов догнать этого господина. Но того уже не видно. Вероятно, он исчез в метро с судьбою Вазэма.
Жермэна Бадер просыпается. Последние минуты она только дремала под стук колес на набережной Гранз-Огюстэн, спрашивая себя, который час. Лень было открыть глаза.
Она открывает их. Первое, что она видит, – это трепетанье алмазов на потолке. В полумраке она ищет грушу электрического звонка и находит ее между подушками. Как и каждое утро, при этом жесте пробуждается небольшая досада. Как удобно было бы ей, едва лишь проснувшись, нажать на такую же кнопку и осветить комнату. Но домовладелец не позволяет провести электричество в квартире. Обойщик, правда, советовал Жермэне подвесить по обе стороны кровати два газовых рожка с калильным чулком и автоматическим зажигателем, такие же, как в гостиной. Но она боится отравления газом. Гюро был тоже против этого плана.
В спальню входит горничная, сухая брюнетка, скорее красивая.
Она открывает ставни, раздвигает шторы. Свет заливает Жермэну, бьет ей в лицо, и она жмурит свои – немного тяжелые и темные – веки. У Жермэны довольно большие глаза, ярко синие, но с удивительно мягким блеском. Когда они открыты, все лицо живет лаской, струящейся из них, и злоупотребляет этим, пожалуй.
– Подать завтрак, сударыня?
– Да… подождите. Что вы приготовили?
– Шоколад. Но если вам что-нибудь другое угодно…
Жермэна в большом затруднении. Она очень любит шоколад и заранее разнеживается от его густого вкуса. Но сегодня у нее по меньшей мере два довода против шоколада. Во-первых, ей хотелось бы принять ванну до прихода Гюро, а она уверена, что было бы неосторожно ее принимать, обременив желудок таким тяжелым напитком. Во-вторых, приблизительно через час она и Гюро сядут за стол. Так как ей предстоит более обильная еда, чем обычно, то было бы разумно удовольствоваться чашкой чаю. Но горничная как на грех вызвала в ней представление душистое и чувственное.
– Принесите мне совсем немножко, в кофейной чашке.
Она чуть было не отказалась от ванны, потому что едва ли Гюро, имея так мало времени, как сегодня, станет ее ласкать. Но это всегда возможно. А когда Жермэна не чувствует, что тело у нее совершенно чистое, то отдается ласкам с ощущением какой-то приниженности.
Она садится в постели. Ночная сорочка у нее розовая, с короткими рукавами и широким вырезом. Жермэна рассматривает свои руки. Она довольна их формой, их тонкой кожей. Сеть жилок видна, но цвет у них голубой и легкий. В настоящее время они содействуют красоте тела и не кажутся тревожным признаком для будущего. Вот с ногами хуже дело. Жермэна думает, что ей будет впоследствии трудно избегнуть расширения вен.
Однако, эти красивые руки удовлетворяют ее не вполне. Они обросли слишком густым пушком. Правда – пушок золотистый, и поэтому меньше виден, а при известном освещении вообще незаметен. Но в этот миг, вытянув руки перед собою и подняв их почти до уровня глаз, она огорчена этим обильем золотистых волосков, ложащихся в одном направлении.
Затем она скользит рукою за ворот сорочки, ощупывает свои груди, взвешивает их на ладони. Высвобождает их из-под батиста и рассматривает. Одна из них во время сна пострадала от складок сорочки. На ней две красные полоски. Целый кусок кожи натерт. Жермэна боится, что эти знаки не скоро исчезнут. Думает о Гюро, который часто хвалил ее груди за красоту и относится к ним с нежным предпочтением.
Она размышляет о женском теле. Сама будучи женщиной, она все же без труда понимает, что мужчины находят его соблазнительным, возбуждающим почти во всех его частях. Прижаться губами к женскому плечу, куда они углубляются, – это уже должно быть острым наслаждением. А мужское тело? Жермэна себя допрашивает. Имеет ли оно, – над ней по крайней мере, – такую же власть? Ей нравится в нем твердость плоти, смелость линий. В объятьях ей приятно ощущать силу мышц, ее сжимающих. Но все это остается общим и довольно спокойным впечатлением. Различные области этого тела не представляются ей сами по себе ни красивыми, ни волнующими. В мужском сложении есть только одна подробность, сильно её поражающая, и она не может ее видеть, трогать или даже представлять себе, не испытывая от этого
