дочки Миро, а затем, когда они вышли замуж, – он сам с женою. Одна из прежних комнат освободилась тогда, и Миро воспользовался этим, чтобы обставить ее по своему вкусу. Обстановка эта, о которой он мечтал давно, составляла теперь его гордость.
– Подать кофе в столовую? – спросил Вазэм.
– Нет. В библиотеку.
Дядя встал, зажег большую керосиновую лампу, поднял ее и прибавил, выходя из кухни:
– Оставь еще греться на плите кофе чашки на две; в половине девятого ко мне придет господин Рокэн. Достань и поставец с ликерами. Зажги в столовой газ.
Было десять минут девятого. Кофе будет готово через три минуты. Когда Вазэму заняться туалетом? Это было, по его мнению, необходимо. До или после прихода Рокэна? Когда оба старика будут беседовать, Вазэм почувствует себя свободнее. Только бы не опоздал Рокэн!
Миро прошел через маленькую столовую, обойдя круглый стол. Прежде, чем войти в следующую комнату, он взглянул с обычным удовольствием на две красивые створки из резного и ажурного дуба, которыми он заменил прежние створки этой двери. Свет лампы оживлял рельефные орнаменты и фигуры. В сердце этой квартиры парижского рабочего теплилась, как вечный источник великолепия, мечта о замке или о соборе. Старик Миро упивался ею с легкой судорогой в горле. У него были твердые принципы, не дававшие ему завидовать роскоши богачей. Но красивые вещи он нежно любил. В иные дни у него даже бывало такое ощущение, словно две-три красивые вещи, принадлежавшие ему, обеспечивали за ним весьма почетное место в жизни. Он думал: 'Мне повезло. Много ли есть людей, которые сегодня вечером будут иметь удовольствие пить кофе в такой комнате, как вот эта, по ту сторону двери? (Дверь, пожалуй, еще красивей с другой стороны.)'
Он распахнул створки и вошел в комнату. Как было в ней все прекрасно и приветливо! С какой преданностью поджидало его это помещение, полное ценных находок!
Миро поставил лампу на камин и сел на большой дубовый стул. Лампа, хотя ей помогали зеркальные отражения, освещала комнату не очень ярко, темная окраска мебели и стен поглощала большую часть света. Устроить здесь газовое освещение, как в столовой и кухне, Миро никак не мог: одним из главных украшений комнаты был потолок, расписанный самим Миро и потребовавший добрых полутораста часов усерднейшей работы, а газ быстро покрыл бы налетом копоти роспись, краски которой сохраняли свою свежесть вот уже около пяти лет.
Ваээм принес кофе.
– Присядь-ка на минуту, – сказал ему дядя. – Что это ты мне рассказывал? Тебе предлагают место?
– Да.
– Какого рода место, собственно говоря?
– Я тебе сказал: в конторе. И надо будет также ходить по городу. Я буду вроде участника в деле.
– Гм!
– Уверяю тебя.
– Да, но в какой конторе? В каком деле участником? Кажется, ты этого и сам не понимаешь. И познакомился ты с этим человеком на скачках? Плохо, брат!
Он умолк, отпил кофе и задумался, ковыряя зубочисткой в зубах. Зубочистки он приготовлял себе сам из спичек, тщательно их обстругивая и обмакивая в йодную настойку.
Лицо и весь физический облик у Виктора Миро, коренного парижанина, были того особого типа, какой изредка встречается в старых народных кварталах, преимущественно на высотах Бельвиля, в Менильмонтане, Сент-Антуанском предместье и на южном склоне вышки Монмартра, причем невозможно понять, какой расе или какому смешению рас обязан он своим происхождением: рост небольшой, почти ниже среднего и не превосходящий одного метра шестидесяти; ноги короткие, туловище толстое, шея тоже толстая и короткая. Поступь уже смолоду кажется медленной и тяжелой, оттого что коротки шаги и не хватает подвижности тазу.
Но особенно интересна голова: довольно крупная, почти кубическая, с лицом плоским и квадратным; глаза полуприкрыты веками; широкие скулы; нос очень незначительный; иной раз даже приплюснутый или тупой; подбородок тоже придавленный и весь раздавшийся в ширину: у мужчин – жидкие усы. На лице разлито выражение тонкой рассудительности и сдержанности, почти холодности, узкие глаза глядят спокойно сквозь щели век, немного насмешливо, иногда очень проницательно и очень редко с удивлением. В говоре слышится старый парижский акцент, огрубелой и упадочной формой которого является акцент пригородный; старый акцент, в котором одновременно выражаются быстрота ума и терпение духа, оттенок покровительственного тщеславия и боязнь много возомнить о себе.
Когда Миро размышлял, глаза у него между складками век почти исчезали. И все же наружу как-то пробивался свет, устранявший всякую видимость дремоты.
– Заметь, что я не обольщаюсь насчет твоих приемов изучения ремесла в мастерской. Но это еще не беда. Я подыскал бы тебе другое место. Худо то, что ремесло тебя ничуть не привлекает. Ты считаешь себя выше его. Надо было тебе думать об этом, когда ты был в лицее… Где твои дипломы?… Интересно знать, как ты себе представляешь жизнь?
– Я так ее себе представляю, что не хочу дожить до возраста Пекле и зарабатывать то, что он зарабатывает.
– И что зарабатывал я сам… да, да!
Старый рабочий усмехнулся с некоторой горечью. Он слегка откинул голову. Рассматривал на потолке красивый овал, нарисованный им и заполненный веселыми фигурами. Он помнил, какого труда ему стоили складки на этой тунике или женское лицо, представленное на три четверти. Как работал он по воскресеньям! Как вставал засветло! И ночью ему случалось не спать от беспокойства: не сделал ли он грубой ошибки, не испортил ли всего?
'Аристофан'. На этот сюжет он набрел, перечитывая в 'Легендах Веков' отдел 'Идиллий'. Весь Гюго был у него тут, на третьей полке главного книжного шкафа, того, что с витыми колонками. Все тома старика Гюго, большого формата, в переплетах.
Двадцать раз перечитывал он это стихотворение, строку за строкой:
'Проходят девушки под сенью ив плакучих
….
Они несут свои амфоры на плечах,
Но вот стоит Менальх – и, замедляя шаг,
Они торопятся сказать: привет Менальху!…'
Когда он сомневался в смысле какого-нибудь слова, то искал его в своем двухтомном словаре Лашатра. Маляр немного робел перед великим поэтом. Но Гюго, такой дерзкий в обращении с императорами, клал ему руку на плечо, глядел на него сквозь свои, тоже складчатые веки и словно говорил ему голосом, позолоченным от долгого солнца смерти: 'Мужайся, товарищ!'
Миро опустил голову:
– Послушай, Феликс, я не хочу с тобой спорить. Если ты думаешь, что принадлежишь к призванным составить себе состояние, то не ждешь, разумеется, совета от такого человека, как я… Я не возражаю… под условием, что ты не сунешься в какое-нибудь грязное дело… Скажи своему знакомому, не знаю, как его зовут, чтобы он пришел со мной поговорить.
– О, да ведь это не такой человек, чтобы из-за меня терять время. Он рассердится. Если ты думаешь, что я тебе басни рассказываю, то лучше бы ты к нему пошел.
В этот миг позвонили.
– Вот и г-н Рокэн. Живо, открой дверь. Кофейник на плите?
– Да… дядя, можно мне уйти сейчас, раз ты будешь сидеть со своим гостем?
– Уйти?
– Да, пройтись с товарищем. Мне ведь еще рано спать. А где мне быть, пока вы разговариваете?… Разве что с вами тут остаться?
Присутствие этого мальчишки испортило бы Миро все удовольствие, которого он ждал от вечера со старым приятелем, и он поспешил сказать:
– Ступай гулять, ступай. Но раз ты такой честолюбивый, постарайся поменьше водиться с хулиганами.
– Ты чувствуешь себя хорошо?
