– Вам надо побеседовать со мною, сказали вы. Ничего серьезного, надеюсь?
– Мне это представляется очень серьезным, но речь идет не обо мне лично… Вы не догадываетесь?
Сампэйр смотрит на Кланрикара, потом на осенние деревья в саду.
– Да, сегодняшние газетные новости.
– Они вас не… взволновали?
Сампэйр медлит с ответом. Кланрикар думает: не слишком ли быстро он переполошился и, в частности, не ошибкой ли было открыться ученикам, как он это сделал? И он сразу же рассказывает об этом Сампэйру. Повторяет в сокращенной форме фразу, которую произнес.
Сампэйр слушает.
– Мне следовало, быть может, промолчать? Вы не находите?
– Нет… нет, – мягко отвечает Сампэйр.
Кланрикар продолжает чуть ли не с дрожью в голосе:
– Я пришел, потому что чувствовал непреодолимую потребность с вами обо всем этом переговорить. Я не мог бы дождаться завтрашнего вечера. Каково ваше впечатление, господин Сампэйр?
– О, я очень озадачен, очень смущен. И не с сегодняшнего утра, признаться. Уже несколько дней. Я даже был бы рад возможности так же реагировать на эти вести, как вы и наши друзья. Вы завтра вечером придете?
– Да, конечно.
– Я не хотел бы оценивать положение своими нервами; и не хотел бы также быть жертвой того обстоятельства, что нервы, в конце концов, теряют чувствительность… Понимаете?… А, вот и моя поденщица… Простите, на минутку…
Он почти сейчас же вернулся.
– У нее была счастливая мысль купить про запас кусок мяса, так что вы не умрете от голода. Я говорил вам, что за эти последние годы нас несколько раз заставляли переживать сильную панику. Мы находимся в опасности привыкнуть к этому состоянию и не почувствовать удара, когда дело испортится вконец. С другой стороны, я отдаю себе отчет в том, что при моих, при наших взглядах мы осуждены на известный оптимизм. Не правда ли? Если бы я отчаялся во всем, как отчаялись некоторые, судя по их словам, я не был бы так непоследователен, чтобы тянуть лямку жизни… Итак, вам представляется, что дело приняло дурной оборот?
– Мне кажется, что Турция сочтет себя вынужденной к выступлению.
– Хотя провозглашение независимости Болгарии только санкционирует фактическое положение?
– Да, но оно может послужить сигналом к расчленению Турции. А младотурки на другой день после своей революции не пожелают, чтобы о них говорили, будто они, согласно формуле, играли на руку врагу, явились могильщиками турецкой родины.
– Не они меня, главным образом, тревожат.
– Возможно. Опасность в том, чтобы не начал кто-нибудь – они или другие.
– Не думаю, чтобы начали они. По-моему, им слишком мешают внутренние неурядицы.
– Но… вы заметили, что произошло в Белграде?
– Да, уличные манифестации. Но скорее в пользу Турции, так мне кажется. Это довольно парадоксально.
– До Турции им дела нет. Они не кричали: 'Да здравствует Турция!', ни даже: 'Долой Болгарию!' Они кричали: 'Долой Австрию!' в сопровождении револьверных выстрелов. Вот главная опасность.
Кланрикару припоминаются некоторые предыдущие беседы с Сампэйром; споры, в среду вечером, с членами 'ядра'. Он не уверен, что уловил мысль учителя. Спрашивает робко:
– Опасность… для всей Европы?
– Разумеется.
– Но до сих пор вы ее не видели с этой стороны?
– Нет, признаюсь. Не с этой преимущественно. Марокко меня больше тревожило. Заметьте, что там еще не прекратились трения. Дело с дезертирами в Касабланке, может быть, уляжется. Но это новый симптом… Нет. За последние три-четыре дня исходной точкой моих размышлений было именно это мое впечатление, что опасность определяется, вырисовывается со стороны, откуда я ее уже не ждал, – восточный вопрос казался мне такими старыми качелями. И тут, видите ли, есть еще другая вещь. Одновременно с этим впечатлением опасности, которое у вас возникло, которое могло возникнуть у всякого при чтении сегодняшней газеты, – для этого не надо было иметь особого чутья, не правда ли? – он рассмеялся, – мне вдруг открылась ужасающая ясность в событиях. Предыдущие кризисы… да, в них распознавалось действие определенных сил, сцепление, направление, возможная развязка. Но несмотря ни на что, все это сохраняло хаотический вид, который действовал, если теперь о нем вспомнить, успокоительно. Между тем, на этот раз… О, заметьте, что я себе немного не доверяю. После тридцатилетней деятельности, какова моя, человек невольно имеет пристрастие объяснять события, излагать историю по пунктам и параграфам: во- первых, во-вторых, в-третьих… Да, так вот, мне представляются с такой ясностью пружины настоящего кризиса и его грядущий исход, что я говорю себе: 'Душа моя, ты просто составляешь план лекции'.
Стук в дверь. Сампэйр встает.
– А, по-видимому, готово, не будем терять времени.
Они проходят через переднюю. Это коридорчик, освещаемый через застекленную наружную дверь. В нем – только вешалки, несколько гравюр и маленькая печь, труба которой выведена в лестничный пролет.
Входят в столовую, где стоят буфет красного дерева со стойкой в стиле второй империи, занятый под посуду, другой буфет красного дерева из двух частей, со стеклянными створками, превращенный Сампэйром в книжный шкаф, круглый стол, шесть стульев из того же дерева, с закругленными спинками. На стенах – несколько старинных тарелок, с потолка свисает керосиновая лампа. На полу – дешевый ковер в более или менее восточном вкусе.
Служанка подала на стол кусок ростбифа и тарелку жареного в соусе картофеля. С краю стола поставила треугольник сыра бри и вазу с яблоками.
– Ростбиф – с кровью, – сказал Сампэйр, – но я это люблю.
– Я тоже.
– Я вам еще нужна, господин Сампэйр? – спросила женщина.
Ей лет шестьдесят; усталое и озабоченное лицо; быстрые движения; в тоне голоса слышится старая привычка заранее оправдываться. На ней черное платье и серый передник. Густые грубые волосы, только еще начавшие седеть, причудливо зачесаны на темя.
– Кажется… нет, – отвечает Сампэйр неуверенно, – разве что… – Затем, с крайней предупредительностью: – Г-н Кланрикар, пожалуй, выпил бы кофе сейчас после завтрака.
– Да,оно готово, господин Сампэйр. Кофейник, на плите, греется. Вам остается только налить кофе в чашки.
– Хорошо, хорошо. В таком случае – спасибо. Идите с богом домой.
– А на вечер купить мяса? Я ведь…
– Нет, нет. Я и то ем слишком много мяса. Не стоит. До свиданья, мадам Шюц.
Они приступают к еде.
– Я представляю себе, – медленно говорит Кланрикар, – как отчасти объясняется настоящий кризис и куда он может нас привести. Но впечатление хаоса, о котором вы говорите, у меня создалось и на этот раз такое же, как всегда, или, во всяком случае, впечатление неопределившихся аппетитов; словно людям некогда и они торопятся совершить преступление, все время боясь, как бы их не опередил сосед. А затем – слепые народные страсти; национальный фанатизм, которым явно пользуются некоторые главы государств, чтобы осуществить свои комбинации, но…
– О, вы, конечно, правы. Я не так глуп, чтобы думать, будто действительность внезапно упростилась. Но что прикажете делать?… Это немного напоминает историю обманутого мужа, который до определенного момента питал только смутные подозрения. В один прекрасный день улики так хорошо подбираются, координируются столь красноречивым образом: личность соперника, часы отсутствия жены, ее выдумки… Словом, подозрение в измене превращается в столь же яркую очевидность, как теория Галилея… Войдите в
