покосившимися памятными камнями. Наконец-то окончилась эта поездка, растянувшаяся для Софии едва ли не на часы; трамвай остановился возле Бостонского общественного сада. Покинув вагон, девочка побежала во всю прыть и в двенадцать часов уже поднималась по ступенькам к офисам дядиного министерства.
Серьезного вида молодой человек, встречавший посетителей в приемной Шадрака, раз или два видел Софию прежде, однако то ли не запомнил ее, то ли притворился, будто не помнит.
Она с трудом перевела дыхание, чтобы спросить:
– Скажите, мой дядя Шадрак Элли еще у себя?
Секретарь наградил ее взглядом столь суровым, словно вбежать запыхавшись в священные чертоги министерства считалось тяжким нарушением правопорядка, и ответил:
– В настоящий момент министр очень занят.
– Пожалуйста, передайте ему, что пришла София, и еще, что Минна вела дневник… Он поймет!
Молодой человек не снизошел до ответа, однако все же поднялся и удалился по коридорчику в тыльной части комнаты. Он очень скоро вернулся, сопровождаемый Шадраком.
– София, что случилось?
– Дядя, я зацепку нашла! Самую что ни есть!.. Она писала дневник!
Шадрак изумленно смотрел на нее.
– Пошли, – сказал он затем и протянул руку. – Поговорим у меня.
София поспешила за дядей, даже не оглянувшись на чванливого клерка. Как только Шадрак закрыл за ними дверь кабинета, девочка единым духом вывалила ему историю своего открытия.
– Помнишь, я говорила, что забралась в новый архив? Это был нигилизмийский архив на Маячной. – Брови Шадрака поползли вверх, но перебивать он не стал, и София продолжила: – Я просматривала указатель всего, что было написано в восемьдесят первом. Это же год, когда они уехали, так? Я уж думала, что ничего не найду, но Угрызение мне идею подкинула… Она архивистка, она там работает. Нигилизмийка, конечно, но очень добрая, не то что другие… Она так помогла мне, Шадрак! Сижу вот сегодня, читаю указатель и вдруг вижу: «Дневник Вильгельмины Тимс»! Я глазам не поверила! Только он в Гранадском хранилище лежит, а они оттуда никуда ничего не посылают, да и на месте только единоверцам показывают… Мне Угрызение сказала, что я с ней поехать могу. Она с миссией едет в Папские государства, завтра отплытие, она обещала поговорить с капитаном, чтобы взял меня и тебя, а как приедем, поможет получить допуск в архив… А потом мы вернемся, может, с пиратами! Как думаешь, получится их попросить? Только обязательно с ней завтра надо отплыть!
Шадрак, кажется, на время утратил дар речи.
София взволнованно вглядывалась в его лицо, ища признаки того же восторга, который обуревал ее саму.
– Чудо настоящее, правда? – сказала она. – Даже не верится, что все так удачно сложилось!
– Думается, – проговорил Шадрак медленно, – зацепку ты нашла и впрямь удивительную. Я не хочу даже гадать, как ты проникла в нигилизмийский архив, но то, что дневник действительно существует, не может не радовать… Однако что касается отплытия прямо назавтра, да на корабле миссионеров… Нет, вряд ли это лучший способ добраться до дневника!
Софии показалось, что глубоко в животе начала медленно разворачивать кольца ледяная змея.
– Дневник никуда от нас не убежит, – продолжал Шадрак. – Я могу за ним кого-нибудь отправить. Кого-нибудь, кто хорошо ориентируется в тех краях.
– Но в архив пустят только нигилизмийца!
Шадрак пристально поглядел на нее:
– Верно… София, ты-то как проникла в их бостонский отдел?
Девочка почувствовала, что краснеет:
– Я… выдала себя за нигилизмийку.
Шадрак покачал головой:
– Ты должна понимать, что пошла на нешуточный риск… Но раз удалось тебе, получится и у другого. Кто-то может точно так же солгать и в Гранаде. Помощь твоей подруги-нигилизмийки трудно переоценить, но дальше можно обойтись и без нее.
В душе у Софии вновь начало что-то происходить. Как будто встали торчком песочные часы, дотоле лежавшие на боку, и в нижней склянке крупица за крупицей принялся скапливаться песок. Она прислушалась к себе и поняла: это гнев.
– Значит, мне не следовало лгать, но кому-то другому, причем с той же целью, это будет простительно?
Вид у Шадрака стал несколько виноватый – как у человека, уверенного, что его непременно простят: этакое покаяние без
