– Это не сука, а Горбатый… блин тьфу, то есть комиссар дивизии конвоирует задержанных, часовой, охренел?
– Ой, простите, товарищ Любимов, не углядел сразу.
– Граждане задержанные, руки за головы, сесть жо… на землю, не бойтесь, это недолго, до геморроя-простатита не дойдет, – командую я.
Они что-то ворчат, но демонстративное передергивание затвора МП-шки их отрезвляет, и они, послушно задрав ручонки, садятся на попчонки (чего-то рифма рукивверховская, ну уж какая получилась). «Руки вверх» уже история русской культуры.
Стоим, держим на прицеле неизвестных, тут крик из кустов, которые сзади нашего часового:
– Телинин, в чем дело?
– Товарищ сержант, тут мы с товарищем комиссаром каких-то ряженых непонятков добыли, целых шесть штук.
– Здравия желаю, товарищ комиссар, начальник караула сержант Онуфриков.
– Онуфриков, осторожно обыскать каждого, потом связать ручки за спину.
За сержантом стоят еще около взвода бойцов и тоже держат на прицеле своих карабинов неизвестных, сержант передает МП в руки ближайшему бойцу и, доставая (хозяйственный сержантик) шпагат-шнурок, командует бойцам:
– Обыскать от сапогов до пилоток, чтобы ни одного шва не пропустили. И чтобы даже зубочисток не осталось, – говорю я и думаю, а тогда зубочистки были или потом появились? Хотя вроде когда Гаспара Колиньи[216] убивали в Варфоломеевскую ночь, у него в зубах она была.
Скоро привели всех шестерых пойматиков в расположение, а Елисеев шляется где-то далеко, и колоть их пока некому, потому загнали неизвестных в землянку. Их главный – белобрысый улыбчивый тип ростом с меня (где-то 180 см), но, признаю, поширше, дубок эдакий, просит позвать им нашего командира.
– Слушай, Некто, может, тебе товарища Сталина позвать, или на Лаврентию Павловича согласишься?
– Товарищ комиссар, мне нужно срочно поговорить с командиром подразделения.
– У тебя, Некто, нет документов, ты в форме противника, но говоришь по-русски, как мне тебя допустить к полковнику? Меня за такую бдительность командир раньше тебя расстреляет, да и прав будет.
– Ну не имею права я говорить, комиссар, пойми, я наш, но нельзя говорить мне.
– О как, даже комиссару дивизии?
– Товарищ комиссар, поймите, не могу и все.
– Вольному воля, а спасенному реабилитационный центр.
– Что, не понял, товарищ комиссар, что за центр?
– Левотроцкистский центр!!! Неважно, сержант, вот этому свяжите еще и ноги и проверьте ручки, и затем его за мной в штаб ведите.
Сержант добросовестно стреножил блондюка и, обменяв МП на Мосинку, начал конвоировать того (винтовка длиннее, ею подгонять арестованного сподручней).
Сзади семенит ножками блондюк, его подгоняет Мосинкой сержант, так и дошли до штаба, а там полковник сидит, и грозный, как Грозный (опять тавтология).
– Товарищ полковник, задержаны шесть подозрительных лиц, в немецкой форме, все говорят на нашем, причем абсолютно без акцента, и этот очень просился к вам.
– Ну, присаживайся, Имярек Инкогнитович, комиссар, садись тоже.
– Я бы попросил поговорить с вами, товарищ полковник, без комиссара.
– А ты кто такой, чтобы меня просить выгнать отсюда комиссара? Я тебя в первый раз вижу, а комиссара знаю давно. Сержант, передай старшине, пусть нам завтрак на троих пришлют сюда, тут нам поговорить надо.
Специально ждем, когда один из подручных старшины накроет нам стол, и когда он уходит, стуча сапогами, полковник начинает:
– Ну, Имярек Инкогнитович Неизвестный, давай говори, кто ты и чего хотел. – Тому руки развязали, но за дверью сержант с автоматом стоит, да и мы с полканом пистоли наготове держим, бдительность для нас после 22 июня не пустой звук.
– Я капитан госбезопасности Серов Василий Аристархович, заброшен из НКГБ, по приказу самого товарища Берии, у нашей группы тут спецзадание. Я даже открываться права не имел, но ваши часовые так лихо нас раскрыли и взяли.
– Кто автор изъятия мнимого капитана НКГБ?
– Красноармеец Телинин, крепостник.
– Объявить благодарность бойцу, – и Старыгин продолжил, уже обращаясь к Серову: – Ну, понятно, капитан, тут ребята все
