принесли с собою необходимые принадлежности и сели на корточки вокруг жаровни, в которую один из них бросил зерна ладана, меж тем как другой ударял по какому-то барабану. Затем они начали произносить странные заклинания, выкликая их нараспев хриплыми гнусавыми голосами. Это воскурение и акафисты продолжались довольно долго. Потом пришедшие открыли картонную коробочку, в которой находились скорпионы, и один из молодцов подставил свою нижнюю губу жалам этих ядовитых насекомых. По-видимому, он не испытывал ни малейшей боли, равно как и его товарищ, усадивший себе руку длинными иголками к большой радости экипажа, собравшегося в кружок на палубе, чтобы полюбоваться на интересное зрелище.
Между тем богомольцы наши приготовлялись к опытам более серьезным. Подвергнуться ему должен был большой верзила, смуглый и бородатый. Он снял свою феску, обнажив гладко выбритый череп, и в этот череп один из его товарищей стал молотком вбивать длинный и толстый гвоздь. На этот раз игра не только была отвратительна, она была ужасна. Человек стучал молотком очень крепко. Струйки крови начали стекать по лицу и бороде жертвы, которая казалась бесчувственной. Вокруг его товарищи извивались под ускоренные удары барабана. Когда гвоздь был накрепко заколочен, позвали одного из матросов, чтобы вытащить его обратно, что ему удалось не без труда. Человек, из которого был вытащен гвоздь, весь в крови, сел на корточки, меж тем как матросы, смеясь, передавали из рук в руки гвоздь…
Представление кончилось. Тогда самоистязатели забрали своих скорпионов, жаровню, барабан, и лодка, что привезла их на яхту, отвезла обратно по черной и молчаливой воде к Алжиру, освещенному в глубине рейда, от которого через теплый воздух доносился к нам разнеженный запах жасмина.
Ночь была темной, несмотря на далекие огни набережной и звезды удивительного неба… Мы были одни на палубе: я и Лаура. Она лежала на шезлонге, я сидел около. Я держал руку Лауры в своей. Она не брала ее обратно. Тогда еще раз я заговорил с ней о своей любви. Я сказал ей:
– Лаура, я люблю вас. Дни проходят; время бежит. Я люблю вас. Что значат для меня часы и дни? Я чувствую, что живу в чем-то великом и непоколебимом. Я вижу вас; вы – здесь. Каждый взгляд мой открывает в вас все больше совершенства, все больше красоты. Каждый из моих взглядов прибавляет еще образ к тем, что в моей памяти о вас сохранились. Любовь моя усиливается от ваших жестов, поз, слов, даже от вашего молчания. А между тем в молчанье этом не таится ли серьезная угроза моим надеждам на счастье? Я жду от вас слова, еще не произнесенного вами и которого, быть может, вы никогда не произнесете. Но имею ли я право жаловаться, имея еще право надеяться? Разве уже не удивительное благодеяние одно то, что вы соглашаетесь жить для моих глаз? Лаура, я люблю вас в вашем совершенстве и в вашей красоте.
Не знаю, тронули ли ее мои слова, но мне показалось, что ее рука пожала мою. Она ответила мне слегка дрожащим голосом:
– Вы ошибаетесь, Жюльен. Я не совершенна. Остерегайтесь, друг мой, ставить меня мысленно на слишком большую высоту. Я просто женщина, такая же, как столько других, как другие, как все другие. У меня есть своя мелочность, фривольность, капризы. Как все, я слаба, жестока и необъяснима. Ну да, ну да… Женщина, как все, уверяю вас. Только ваше воображение украсило меня достоинствами, которых у меня нет. Нужно быть рассудительным, Жюльен. Нужно брать жизнь и людей, как они есть…
Она вздохнула и тихонько убрала свою руку. Потом встала и, подошедши к борту, облокотилась на него. Вдали гасли огни Алжира. Только фонари на набережной удлиняли в черной воде свои отраженья. Глубокое безмолвие повисло надо всем рейдом. Корабли на якорях или на канатах образовывали темные глыбы. Неподалеку от нас большой пароход Трансатлантической компании 'Айли' грузно дремал.
С далекой набережной донеслась до нас песня, слабо и хрипло. Лаура обернулась ко мне:
– Ну, надо идти, поздно. В котором часу вы условились встретиться завтра на вокзале с г-ном де Керамбелем?
– Мы уговорились на семь часов утра. В Бен-Тагэле мы будем к завтраку, переночуем там, и я вернусь днем послезавтра.
Лаура слушала меня рассеянно. Она казалась озабоченной. Я взглянул на нее. Наши взгляды встретились, и я был поражен, как печальны ее глаза. Когда она исчезла по каютной лестнице, я готов был броситься за нею. Если поездка в Бен-Тагэль так ей не нравится, почему она мне этого не сказала? Я бы с удовольствием отказался от нее.
Но увы, что значит для нее, что я буду вдали от нее несколько часов? А между тем сегодня вечером мне в интонациях ее слов послышалась непривычная нежность. Ах, если бы надежды мои не были тщетны!
Нужно спокойствие. Нельзя сделать не бывшим то, что было. В первую минуту скорбь моя была так велика, разочарование так жестоко, что я был как безумный… Лаура, ах Лаура, зачем позволили вы мне надеяться?… Но сейчас я хочу успокоить свою скорбь. Потому на белой странице толстой тетради Нероли, с глазами, полными слез, пересохшим горлом, убитым сердцем, дрожащей рукою, я пишу.
В назначенный час я сошелся с Ивом де Керамбелем на вокзале. Мы сели в вагон, где, кроме нас, никого не было. Поезд тронулся. Ив рассказывал мне о Бен-Тагэле и о расширении, которое он предполагал делать в жилом помещении. Я его почти не слушал. Мысли мои были заняты другим. Один образ стоял у меня перед глазами. В конце концов, из всего моего путешествия я ничего не запомнил. Я больше не помню, как прошел день. От времени до времени я вынимал часы и смотрел, который час. Мне казалось, что стрелки не двигаются. Наконец, настал вечер и ночь; я глубоко заснул. Утром с зарей я уже был на ногах. Уложив свой чемодан, я с нетерпением стал ждать момента отъезда.
Во время дороги я курил бесчисленное количество папирос, меж тем как Ив расхваливал мне прелести алжирских мукэр и очаровательность его кабилской любовницы.
Вернувшись в Алжир, я завез Ива в его гостиницу, а сам направился к пристаням. Покуда я ждал лодку, чтобы поехать на 'Амфисбену', я смотрел на рейд, испещренный лодками с пассажирами на суда. Большой буксир извергал к небу густой дым из приземистой трубы. Я заметил, что парохода 'Айли' уже нет на месте. Но какое мне дело до 'Айли', буксира и других судов? Для меня ничего не существует, кроме 'Амфисбены', которую я замечаю стоящею на якоре. Она представляется мне чем-то таинственным и удивительным. С лодки, где я сидел, она казалась огромной и далекой. Двое гребцов напрасно старались, у меня было такое впечатление, что мы не приближаемся и никогда не доедем. Еще раз я вынул часы. Было два часа пополудни. Наконец, лодка причалила к лестнице. Матрос Кардерель зацепил нас крюком и помог мне высадиться.
Под входным навесом не было ни г-жи Брюван, ни Сюбаньи, ни Жернона, ни Антуана. Шезлонг, на котором обычно лежала г-жа де Лерэн, был пуст. Очевидно, все были на прогулке. Я направился к лестнице в каюты и по дороге встретился с помощником капитана, г-ном Бертэном. Он справился, хорошо ли я съездил. Я хотел спросить у него, где г-жа Брюван, как вдруг заметил идущего к нам Жернона. Г-н Бертэн удалился. При виде приближающегося Жернона я отчетливо понял, что что-то случилось. На сморщенном личике Жернона было выражение хвастовское и таинственное. Он протянул мне свои сухие, твердые пальцы и посмотрел на меня с таким насмешливым видом, что я обратился к нему смущенно:
– Здравствуйте, дорогой г-н Жернон. Ну как, ничего нового?
Жернон осклабился:
– Ничего нового? Ну да, ну да…
Он ломался и наслаждался моим нетерпением. Мне хотелось схватить его за шиворот и встряхнуть за зеленую пару. Он продолжал:
– Ну да, г-н Дельбрэй, есть новости. И я даже могу сообщить вам новость, которая вас огорчит, как она нас всех огорчила.
Он остановился. Сердце мое билось неистово.
Я знал, что дело вдет о г-же де Лерэн. Не заболела ли она или несчастный случай? Жернон продолжал:
– Да, 'Амфисбена' с этих пор не более как вульгарное суденышко, скромный понтон. Она лишилась лучшего своего украшения. Она потеряла прелестнейшую свою пассажирку.
