существует больше. Часы летят легко и быстро. Со мной говорит матушка, я беседую с г-жою Прежари, гуляю вдоль канала или по большой дороге, читаю, курю в библиотеке и не замечаю, какое время дня.
Все эти обычные действия я произвожу в какой-то бессознательности. Я знаю только одно, что что-то во мне изменилось, что какая-то новая мысль истребила во мне все другие мысли, что одна мечта заменила во мне все другие мечты. Мне кажется, что я вступил в какое-то неожиданное существование, что жизнь моя только несколько дней, как начала счет, с того дня, как я ее увидел и с первого взгляда полюбил.
Потому что я люблю!
Как странно, что самые важные и значительные события жизни – а какое же более чудесно и полно значенья, как не любовь? – происходят с такою простотою! Мечтается о каком-то таинственном к ним подготовлении. Им должны были бы предшествовать молнии-предтечи, знаменья-предвозвестники. Странные предчувствия должны были бы предупреждать о их приближении. Почему не появляется звезда на небесах, не происходит движения земли или вод? За недостатком этих предзнаменований хотя бы тайное, но крепкое предчувствие, которое все окрашивало бы в особенный цвет! Но нет, перед этой встречей, сделавшейся решительной минутой моей жизни, ничто не заставило меня предвидеть ее наступление. Что я испытывал до нее? Уже несколько месяцев, как владело мной чувство меланхолии и беспокойства, впечатление тревоги и ожидания. Существование тянулось однообразно и правильно, и от безделья я заносил в тетрадь Нероли мелкие неинтересные факты. Ничего необычайного не произошло ни во мне, ни вокруг меня, и между тем только что случилось нечто, из ряду вон выходящее.
Да, как могло быть, что в тот день, в который мне открылась судьба моя, я был таким же, как накануне? Я утром встал, как и всегда вставал; на мне был тот же костюм; у меня были те же мысли, и тем не менее я был на пороге чудесного счастья, которое меня облагодетельствовало. Это было тем моментом за всю жизнь, в котором представляется единственная возможность осуществить заветнейшее свое желание. Все мы ждем этой минуты, в которую любовь обратит к нам свой лик. Я вышел из дому в полном неведении того, что должно случиться. Улица сменялась улицей, я брел, думая не знаю о чем. Так я направил свои шаги к набережной Малакэ, чтобы проститься с Антуаном Гюртэном. Все вещи были в обычной своей повседневности. Вода, как и всегда, струилась меж своих берегов. Высились старые, украшенные скульптурой стены Лувра. На швейцаре г-жи Брюван, Луке, по-прежнему была его фуражка. У двора особняка был его всегдашний вид. Звонок известил о моем прибытии. Так как я пришел немного раньше, то спросил, нельзя ли видеть г-жу де Брюван.
Войдя в гостиную, я не почувствовал ничего особенного. На диване рядом с г-жою Брюван сидела молодая женщина, с которой г-жа Брюван оживленно разговаривала. Очевидно, мой приход немного помешал им. Г-жа де Брюван протянула мне руку и представила меня незнакомой даме. Г-жа де Лерэн любезно со мной поздоровалась. Вид ее не пробудил во мне никакого волнения. Я мало принимал участия в разговоре и искал случая встать и подняться к Антуану. Тем не менее из разговора я смутно понял, что г-жа Брюван не виделась с этой дамой уже несколько лет, что та довольно долго пробыла в Америке и недавно вернулась во Францию, чтобы здесь остаться. Она рассчитывала устроиться в Париже, нанять квартиру и обмеблировать ее. Она любила безделушки и старинные вещи. В эту минуту г-жа Брюван обратилась ко мне. Будучи в курсе этих дел, я не откажусь быть руководителем ее молодой подруги и помочь ей своей опытностью. Я поднялся с места и, отвечая г-же Брюван, что г-жа де Лерэн может мною располагать, поклонился последней. Смотря на нее, я не испытывал никакого смущения.
Только поднимаясь по лестнице, ведущей в помещение Антуана, я ощутил впечатление, что в моей жизни случилось нечто чрезвычайное. Вдруг предо мной предстало лицо. Я вздрогнул. Да, да, это точно ее прекрасные, смелые глаза, ее рот, несколько полный, с мягкой улыбкой, ее нежный и тонкий нос, – да, это лицо г-жи де Лерэн, но как внезапно оно преобразилось! Это было оно и вместе с тем другое! В моих глазах оно приобретало новый смысл. Я остановился на полдороге и схватился за перила. Мной овладело сильнейшее сердцебиение. Это было лицо, которое я буду любить!
С тех пор как я в Клесси, моя уверенность окрепла. С каждой минутой я все более убеждаюсь в моей любви. Нет ни одного мгновенья, когда бы образ Лауры де Лерэн не занимал моих мыслей. Вся нерешительность моего сердца прекратилась, у всех желаний есть теперь цель, и я испытываю одновременно великий ужас и великую радость. Лаура де Лерэн, Лаура де Лерэн, полюбите ли вы меня когда-нибудь? Наклонится ли надо мной ваше прекрасное и пылкое лицо? Осуществлю ли в вас желания долгих лет ожидания и одиночества или вы останетесь неуловимым, обманчивым призраком, скорбным и далеким, который присоединится к тем, что уже населяют мои мечты? Счастье или мука приходит с вами? Что буду я писать каждый вечер в эту тетрадку Нероли? Какую страницу откроет мне судьба, подобная загадочной, двуглавой змее, символической амфисбене, обратный и двойной ход которой – угроза и обещание и которая на мягком пергаменте являет вещий знак гаданиям моей томящейся души и суеверного сердца?
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Герэ через Амбуаз (Эндра-и-Лаура)
Дорогой Жером!
Какой Вы чудак, удивляясь, что я Вам пишу! Отчего Вы не предположите, что мне интересно получать Ваши ответные письма? То, что произошло между нами, может ли помешать сохранять нам обоюдное и искреннее расположение друг к другу? Следует ли из того, что я не ношу больше Вашей фамилии, что мне не доставляет удовольствия надписывать ее на конверт письма? Думать иначе – значит приписывать мне чувства, которых у меня нет, очень плохо меня знать, и я не хочу быть, дорогой Жером, такого оскорбительного мнения о Вашей замечательной чуткости.
Да, мне кажется вполне естественным, чтобы отношения между нами, хотя бы письменные, продолжались. Они составляют для меня радость, от которой я нелегко согласилась бы отказаться, и уверяю Вас, что я не без дружеского чувства смотрю на написанный мной адрес. При мысли, что этот клочок бумаги пароходом, машиной отправится достигнуть Вас в отдаленные страны, где Вы остались, всякий раз, как она приходит мне в голову, я испытываю маленькое волнение, смешанное с известной меланхолией. Бросая письмо в почтовый ящик, я всегда вместе с ним словно сама вновь переправляюсь через Атлантический океан. Я сопровождаю его по американским полям. Я вижу, как оно мчится по безлюдным просторам Вашего материка, перебирается через Скалистый хребет и снежные его плоскогорья, проходит через Сьерру, где растут высокие сосны и бьют гейзеры, и снова спускается в эту прекрасную Калифорнию, о которой я сохранила такое лучезарное, цветущее воспоминание. Вот письмо мое приходит в Берклэй. Его передают на пароход. По ту сторону залива оно в Сан-Франциско, потом снова с вокзала Тоунс Энд оно отправляется в Ваш очаровательный Берлингем. Там оно доходит до Вас, дорогой Жером, и мне кажется, что отчасти и я нахожусь при этом.
Я очень любила наш берлингемский коттедж. Уверяю Вас, что в воспоминаниях моих он остался как очаровательное место. В числе домов, прячущихся в зелени, конечно, найдутся роскошнее Вашего, но я не знаю более приятного, благоустроенного и прелестно комфортабельного. Ваш старый французский вкус вносит чудесно поправки в то, что в американских модах слишком материалистично. Так что жилище Ваше одновременно и элегантно и благоустроенно. Притом же, на мой вкус, у него лучшее местоположение в Берлингеме. Место выбрано замечательно удачно и делает честь Вашему чутью. От Вас виден и залив, и Тихий океан. Деревья, окружающие дом, великолепны. Мне нравится и большой луг с белыми загородками, где резвятся Ваши пони, и большой овраг вдоль дороги, перед тем как выйти на длинную аллею эвкалиптов, ведущую к коттеджу. Я часто гуляла по ней Вам навстречу, в час, когда Вы должны были возвращаться из Сан-Франциско. Одним словом, дорогой Жером, я люблю Ваш Берлингем и очень расположена к Вам.
