помятую сковороду, а на пару с сыном они запросто поднимали груженый баронский экипаж – полезные умения в дальней и небезопасной дороге.
На самом возке – кучер Йохан и Хорст, слуга барона. Кучер правил, слуга сидел хмурым нахохлившимся сычом, баюкал на руках заряженный арбалет – попробуй сунься к хозяину без спроса.
Еще двое всадников неспешно рысили позади скрипящей на рытвинах повозки. Люди инквизитора: юнец-писарь по имени Кристиан и Микаэль – не монах и, кажется, не простой наемник, крепкий малый со взглядом бывалого воина, столь же опасный, как Девенпорт, но, в отличие от француза, молчаливый и добродушный. Вот только Николаса не проведешь. Если капитан – волк, всегда собранный, злой, готовый броситься на добычу, то Микаэль – это рысь: ходит мягко, обманчиво расслаблен, двигается плавно, неторопливо. Пушистые, неопасные с виду лапы большой кошки таят до поры острые иглы когтей. Вот и человек отца Иоахима наверняка такой же – тронь его или инквизитора, вмиг пожалеешь, что на свет родился.
Замыкали кортеж Оливье и подчиненный ему десяток солдат. Все в кольчугах, вооружены до зубов, у француза вон даже ручница[12] к седлу приторочена. Ясно, что никакие разбойники не полезут на полтора десятка мечей и секир, и, значит, нет смысла истекать потом под тяжелым железом. Но Девенпорт утром приказал своим людям ехать в броне. Зачем? А чтоб служба раем не казалась. Может, встал капитан не с той ноги, а может, сон ночью скверный увидел… Николас, привыкший не отмахиваться от чужих предчувствий, тоже поверх роскошного темно-синего жиппона [13] натянул стальную рубаху. С него не убудет, а так и впрямь спокойнее. Ойген фон Ройц не желанным гостем едет в Шаттенбург, осторожность лишней не будет. Вон впереди горка, густо поросшая дикой малиной, – отличное место для засады.
– Ты все озираешься, Николас, – заметил снисходительно Карл. – Мы почти на месте, а ты крутишь головой да брови хмуришь. Здесь уже людные места. Да и кто осмелится напасть на посланцев императора?
– Например, тот, кто не признает в тебе императорского посланца, друг мой Карл. Если какой-нибудь дикий горец всадит в тебя стрелу, мечтая снять с твоего еще теплого тела кошель и бархатный камзол, кто будет ему кричать про нашу важную миссию?
– Пустое говоришь, – скривил губы оруженосец, но в глазах его отчетливо мелькнула неуверенность, и юноша против воли скользнул взглядом по малиннику на горке. Миг спустя потревоженное самообладание уже вернулось к нему, и Карл фыркнул с досадой:
– Слишком уж ты боишься за свою жизнь, Николас! Не пристало рыцарю трястись из-за всякой безродной швали. Пусть хоть сотня разбойников выйдет на дорогу, что они смогут с дрекольем против мечей?
– Я мог бы, любезный Карл, напомнить тебе о крестьянах из Альбиона, уложивших в поле возле Креси цвет французского рыцарства. И ста лет не прошло, как они проделали эту штуку.
– Не путайте английских йоменов с сервами, месье Коля, – посоветовал внезапно появившийся по левую руку Девенпорт. – При Креси и Азенкуре[14] свободные люди дрались со свободными людьми. Так ли уж важно, кто из них имел меч и рыцарскую бригантину[15], а кто – лишь кожаную куртку да длинный лук? Не происхождение решило дело, а воинское мастерство.
К раздражению от нежданного вмешательства капитана добавилось острое любопытство: француз вмешался в чужой разговор, да еще и выступил с несвойственной ему горячностью – с чего вдруг? Помнилось: глухая броня наемника дала трещину, меж пластин надежного панциря показалось на миг живое тело… Николас не удержался от соблазна, ткнул в щель кинжалом догадки:
– Давно хотел спросить, Оливье. Для француза у тебя слишком английское родовое имя…
И он, похоже, попал, ибо ответный удар капитана был безжалостен:
– Как и у тебя, mon ami,[16] для французского имени слишком саксонский говор.
Николас надеялся, что загар спрячет бледность, покрывшую его лицо. Проклятый Девенпорт точно угадал, куда бить.
Вопреки опасениям, последние лиги они проехали без происшествий. Скоро лес выпустил баронский кортеж из зеленых объятий, и город открылся перед путниками во всей красе высоких крепостных стен и массивных башен. Вокруг рва со стоячей водой теснились десятки домов, которых не смогло вместить каменное брюхо Шаттенбурга. Здешнему предместью, впрочем, было далеко до обширности берлинского; случись к городу подступить неприятелю, эти лачуги сгорят за пару часов.
Впрочем, какой неприятель заберется в эдакую глушь? Зачем? Лучше любых стен город защищен от алчных соседей своей удаленностью. Если Шаттенбург заигрывает с чешской ересью, помешать этому военной силой будет непросто. Потому и прислан сюда Ойген фон Ройц, вернейший из верных, – он должен решить дело малыми усилиями, утвердить в этом медвежьем углу власть империи, убедить сомневающихся, упредить предателей. Сегодня барон и горстка его людей – это и есть армия императора.
«А я в этой армии – засадный полк», – подумал Николас и усмехнулся.
3
