даже как-то по-особому, вот я и подумала…
Она давилась слезами и всхлипывала все сильнее. Я и так чувствовала себя сволочью, вот так используя ее состояние, чтобы узнать правду, и как только поняла — она рассказала все, что знала, просто сделала шаг вперед и обняла. Так мы и стояли, пока каминные часы не пробили семь вечера.
От этого звука саламандра словно очнулась и подняла на меня опухшие от слез глаза. Шмыгая покрасневшим носом, она попросила:
— Пожалуйста, не рассказывайте об этом господину дознавателю!
Я колебалась, представляя, как будет допрашивать ее Лим, но, с другой стороны, девушка могла помочь составить словесный портрет этого посетителя.
— А ты можешь описать, как выглядел этот некто?
— Нет, — книгочейка шмыгнула носом. — Когда саламандра становится пламенем, она видит лишь силуэты, тени, обозначающие присутствие. Будь это даже ты, я бы тебя не сумела опознать. Для этого надо было выйти из камина, а я побоялась.
Покидала я библиотеку в большой задумчивости.
Идя по коридору, уже корила себя за то, что пропустила ужин, когда резкая боль скрутила меня. Ник!
Я была не вольна над собою, тело словно подключили к оголенным проводам. Трясло, как в агонии. Амулет, что дал мне Лим, раскалился добела, обжигая и светясь из-под сукна формы. Непроизвольно выгнулась дугой и зашлась в немом крике.
Тень метнулся мне под дрожащую руку и каким-то чудом сумел выудить переговорник из кармана. Щелкнула крышка затвора зеркала-пудреницы. Крик «Срочно, она умирает!» я услышала сквозь бред.
А потом был резкий запах озона, и два телепорта, открывшихся почти синхронно. И бездонные глаза цвета балтийского янтаря.
— Я с тобой, я рядом, — голос нежный, теплый, родной, — смотри на меня, дай мне возможность взять часть твоей боли.
Взгляд Лима. Я тонула в нем, как в бездонном колодце, и становилось легче. В какой-то момент веки стали столь тяжелыми, что захотелось закрыть глаза.
— Нет, нет, не сейчас, оставайся со мной, — голос, до этого мягкий, сейчас звучал спокойно, но одновременно властно, уверенно.
А мне хотелось остаться здесь, в янтарном теплом море, где нет суеты будней, обязанности кого-то спасти, найти, чтобы выжить.
Меня встряхнули за плечи. Раз, еще раз. Наверняка это было неприятно, но я этого не чувствовала.
— Дай я! — сквозь негу голос Аарона пробился порывом январского ветра, и теплая янтарная гладь начала исчезать.
Зато на смену бесчувственности пришла целая гамма непередаваемых ощущений. Скрутила судорога, легкие при очередном вдохе словно обожгло, и родившийся в глубине горла кашель начал выворачивать наизнанку.
— Она пришла в себя, — демон, как всегда, был крайне немногословен. Но эта фраза, произнесенная у самого уха, дала понять: дракона ко мне он таки не пустил.
Наконец, когда прокашлялась, смогла увидеть очертания предметов: картину в посеребренной и слегка почерневшей от времени раме, что висела на стене коридора, паутину меж потолочной лепниной, заострившееся и сосредоточенное лицо Лима.
Картинка словно проявлялась, обретая резкость и небывалую доселе четкость. Спустя минуту я могла поклясться, что могу посчитать число мазков и подпись художника на этой самой картине. Летящее «Хруцкий» вызвало невольное удивление.
— А это подлинник или репродукция? — самый неуместный из всех возможных вопросов заставил и демона и дракона вздрогнуть.
Не то чтобы они боялись живописи. Скорее виной был мой каркающий, надсаженный голос.
Как ни странно, первым опомнился тень.
— Настоящая, настоящая, — уверенно заявил он, — и симпатичненькая… — протянул бестелесный вор следом.
В экспертной оценке этого умыкателя я ничуть не усомнилась.
— Даже не думай, — зловеще прошипела я, памятуя о швабре.
— Да я не о картине, я о раме! — с интонацией святой невинности возразил тень. — Плевать я хотел на этого столетнего натюрмортного шляхтича. Зато ты посмотри, какое серебро!
Аарон, первым догадавшийся о причине наших препирательств (видать, и сам когда-то таким был грешен),
