сидящих вон там, передо мною. Мне нужно только поцеловать один из этих ртов. Если он будет сопротивляться… но разве немощны твои творящие насилие руки? Женщины любят, чтобы их насиловали! Ступай же, бери самую красивую! Пусть она бьется и сопротивляется – обуздай ее. Ее длинные волосы развеваются, грудь ее колышется, ее дыхание обжигает тебя, она кричит, глаза ее сверкают. Она яростно отбивается от твоих объятий. Она бранит тебя, оскорбляет, царапает, кусает. Возьми ее, она полюбит тебя. Вот тело ее уже слабеет, зубы ее разжимаются, улыбка расплывается по ее лицу. Схвати ее, унеси ее, открой дверь. На дворе ожидает большой красный автомобиль, вздрагивающий и яростный, как эта женщина. Человек, который должен отвезти тебя, положил руки на руль. Вдруг он оборачивает голову. О ужас! Да это он, я узнаю его на этот раз, – да, это человек, напавший на меня ночью в Булонском лесу, бродяга из валленского сада…
В этот момент я вдруг очнулся от своей грезы. Автомобиль обитателей Виллуана, должно быть, проезжал по Большой улице: я услышал звук сирены. Никогда еще крик ее не был столь пронзительным, столь раздирающим. Он сверкнул, как лезвие ножа в струе крови. Его острие пронзило меня до самой глубины моего существа.
Мне кажется, я почти угадываю тему длинных разговоров тетушки Шальтрэ с г-ном де Блиньелем. Тетушка принимает 'меры', чтобы в случае, если она умрет раньше меня, надо мною была учреждена своего рода денежная опека. Мне будет уплачиваться г-ном де Блиньелем более чем скромная пенсия, так что мне невозможно будет покинуть П. и поселиться где-нибудь в другом месте. Значит, до конца дней моих я буду заточен в П., а на г-на де Блиньеля будет возложена обязанность моего тюремщика. Это наполняет его злорадством, разливающимся по всей его маленькой гнусной фигурке. Он 'держит меня в своих руках'. Его превосходство распространяется и на этого 'парижанина': огромное удовлетворение для его тщеславия. Заметьте, что он уже стар и что, согласно естественному ходу вещей, я, вероятно, переживу его, но г-н де Блиньель не хочет считаться с этою возможностью. Г-н де Блиньель в своем бедном уродливом мозгу решил, что он будет жить вечно. Отчего может прерваться такая правильная, такая пунктуальная жизнь, как жизнь г-на де Блиньеля? Какие причины могут остановить ее движение и испортить ее механизм? Г-н де Блиньель считает себя непрерывным, необходимым, и сознание своей необходимости, своей вечности сообщает ему исключительную уверенность. Его маленькая фигурка выпрямляется от этого. Глаза блестят сквозь очки. Когда он встречается со мною, он принимает лукавый и снисходительный вид. Он 'держит меня в своих руках'.
С тех пор как, благодаря Мариэте, очень опытной в искусстве подслушивания у дверей, я открыл замыслы и план принудительных мер моей почтенной тетушки, скука моя приобрела еще более тяжелую густоту. Последние просветы в ней окончательно заволоклись туманом; теперь она плотно окружает меня непроницаемою атмосферою, которая давит на меня всею своею тяжестью. П. действительно начинает казаться мне могилою, в которой я буду заживо погребен. Ни один проблеск не озаряет серой тьмы, против которой возмущается весь мой дух и вся моя плоть. Однако я хорошо чувствую, что никогда я не буду в силах разорвать эти клейкие путы, обвивающие меня. Моя мертвая воля не способна ни к какому усилию. Один только случай…
О таинственное и чудесное Непредвиденное, открывающее двери и пробуждающее могилы! О Непредвиденное, страшный и хитрый враг тяжелой и приторной скуки, молю тебя, взываю к тебе из глубины моего мрачного отчаянья! Ты неутомимо обегаешь землю, чтобы вдруг появиться где-нибудь! Лицо твое закрыто маскою, а из-под грубого шерстяного платья виднеются золотые одежды и сказочные драгоценности! Ах, мне хорошо известно, что богатства твои часто лишь блестки и мишура, лишь обман и иллюзия, что, при попытке прикоснуться к ним или схватить их, они превращаются в пар или рассыпаются, как пепел, но что нужды: они на миг сверкнули перед нашими глазами и осветили помраченные образы наших надежд! О Непредвиденное! Что нужды, что ты лишь ложь, лишь быстро рассеивающийся призрак нашего желания! Я взываю к тебе и хочу тебя. Приди, приди, о Желанное, о Вожделенное! Я страстно жду тебя, истомленный отчаянием. Я слышу ночью трепетание твоих крыльев, твои шаги, может быть, слышу в потемках твое дуновение. Приди, я жду тебя. Ах! ты здесь. Сними свою маску. У тебя обличие случая, смерти и любви, все маски и все личины – те, что выглядят, как живые, и те, что выглядят мертвецами.
Ты ли это? Как лихорадочно, как нетерпеливо ожидаю я тебя в тишине! Но я знаю, что ты не дойдешь до меня. Из всех уголков необъятного мира тебя заклинают и тебя домогаются. Сколько повелительных и умоляющих голосов торопят тебя, упрекают тебя! Повсюду ты желанно, потому что повсюду Скука протягивает свою несносную пелену. Она окутывает саваном пустынность деревень, она окружает шумное оживление городов. Она покрывает сушу и моря. Путешественник уносит с собою ее волокна. Даже ты дало бы захватить себя врагу, если бы не противопоставляло его снотворной сети свою непрестанную и беспокойную деятельность, столь непрерывную, столь энергичную, что она под конец оглушает и одуряет тебя. Тогда ты не обращаешь больше внимания, кому ты раздаешь свои милости и свои дары. Ты рассыпаешь их без разбора, заваливаешь ими тех, кто не знает, куда их девать, и обделяешь изнывающих от ожидания. Ты каприз и несправедливость, прихоть и расточительность. Ты помогаешь случайностям судьбы. Где же находишься ты сегодня, когда я снова тщетно взываю к тебе? На каких берегах, в какой стране? Входишь в пышный чертог или переступаешь порог хижины? Откликнешься ли ты, наконец, на мою мольбу или повернешь свои стопы и пойдешь на зов другого голоса? Что же делать? Одна лишь прихоть руководит тобою, и очень мало шансов, чтобы она привела тебя ко мне. Необъятный мир у твоих ног; зачем же, из всех стран, выберешь ты ту, где, среди стольких горделивых и кипучих городов, копошится жалкий городишка, в котором я умираю от уныния, праздности и скуки? Что может привлечь тебя сюда? Старые дома, церковь, пустынные улицы? В этот час городок погружен в сон; одна лишь моя лампа горит в нем, но чем может прельстить тебя одинокий огонь? Сколько других существ томится в ожидании в различных местах, на которые простирается твоя власть, – существ, исполненных энергии, твердой воли, героизма и таланта, которым достаточно, о Непредвиденное, получить один лишь знак от тебя, чтобы устремиться на самые высокие вершины жизни, откуда видна занимающаяся заря и восходящие на горизонте путеводительные светила. Но что тебе делать у такого жалкого человека, как я, о напрасный Гость? Что тебе делать в этом угрюмом доме, в этой уединенной комнате? И все же, о милосердный, о своенравный Демон, я не в силах думать, что ты навсегда отказываешься от меня, и мне кажется, будто я слышу в мертвой тишине, окружающей меня, далекое и нежное трепетание твоего невидимого божественного крыла.
Я перечитал написанное мною вчера вечером и остолбенел. Я обратился в 'литератора'! Честное слово, можно подумать, что я схожу с ума.
Исследование г-на де ла Ривельри по поводу преступления советника Сориньи действительно очень любопытно. Г-н де ла Ривельри научился прекрасно восстанавливать физиономию Валлена в XVII столетии. Получается очень живая и в то же время очень точная картина. Он весьма полно излагает ход процесса, следствие, увещательные письма, аресты, вызванные им, – словом, весь механизм судебной машины того времени. Рассказ о публичной казни Сориньи великолепен; но в своих суждениях относительно происхождения преступления и мотивов, толкнувших Сориньи совершить его, г-н де ла Ривельри обнаруживает большую слабость и неуверенность. Создается такое впечатление, что почтенный г-н де ла Ривельри страшится проникнуть в глубину этой обагренной кровью и черной души. Наш ла Ривельри кажется не слишком смелым психологом. Он наивен, честен, и тем не менее его считают замечательным следователем, очень искусно разбирающимся в преступлении. Он распутал несколько достаточно сложных дел, но я убежден, что удача его обусловлена простой случайностью, а не проницательностью его ума. Вряд ли он обладает тою необходимою для всякого настоящего уголовного судьи способностью, которая заключается в уменье влезть 'в шкуру убийцы', возможно более отожествиться с ним, – словом, вряд ли он обладает этим наилучшим средством увидеть игру мотивов убийцы и добраться до самых тайных побуждений, определивших его поступок. Г-н де ла Ривельри не кажется мне одаренным в этом отношении. Любопытно было бы увидеть его ведущим следствие. Как он брел бы ощупью, как сбивался бы, какие промахи делал бы, с каким чистосердечием, с какою добросовестностью!
