— Да!
— Признаешь ли ты, что топтала и попирала крест в знак отречения от веры?
— Да!
— Признаешь ли, что попирала Святые Дары и богохульствовала?
— Да!
— Признаешь ли, что давала клятву дьяволу слушаться его, служить ему и во всем подчиняться?
— Да!
— Признаешь, что участвовала в шабашах, черных мессах и сатанинских ритуалах?
— Да!
— Есть ли на тебе отметина, оставленная дьяволом в знак того, что ты принадлежишь ему не только душой, но и телом?
— У меня есть татуировка…
Я замахиваюсь.
— Это отметина дьявола?
— Да!
— Где?
Она резко наклоняет голову, откидывая волосы вперед. Я беру фонарь и свечу: сзади на шее, под самыми волосами, виден небольшой синеватый рисунок, схематичное изображение перевернутого трезубца. Во всяком случае, не пришлось искать самому.
— Признаешь ли, что на шабашах приносила в жертву некрещеных младенцев и пила их кровь?
Оксана не отвечает, плачет, трясется, и я без замаха, но с силой бью молотком по изувеченной левой стопе.
Она воет.
— Да! Да! Да!!!
Она подтверждает все, что касается деталей проведения дьявольских ассамблей и есбатов, известных мне по книгам. Признается в святотатстве, похищении детей, в кошмарных жертвоприношениях и разнузданных оргиях. Она рыдает, срываясь на крик, захлебывается словами и плачем, и я решаю сделать еще один перерыв. Сейчас, когда тело ее истерзано, а дух сломлен и подчинен моей воле, между нами устанавливается особая близость, сродни интимной. Все ее существо в моей власти, и она чувствует это. Я сажусь на пол, прислонившись спиной к кровати, прикрываю глаза, как вдруг слышу дрожащий голос:
— Я раскаиваюсь…
Она смотрит на меня: глаза покраснели от боли и слез, и я думаю о распространенном мнении, что ведьма не может плакать. С другой стороны,
— Что ты сказала?
— Я раскаиваюсь…
— В чем же?
— Во всем…в чем нужно…про что говорила… Пожалуйста, можно мне еще попить?
Я даю ей остатки воды и строго говорю:
— Покаяние должно быть деятельным. Расскажи то, что мне нужно знать, и я приму его.
— Что еще мне надо рассказать?
— Расскажи все, что знаешь про других ведьм.
Лицо ее искривляется совсем как у ребенка, и она снова начинает плакать, тихо, жалобно и обреченно.
— Но я ничего не знаю…ничего…
— Оксана, — говорю я мягко, — есть правила, понимаешь? Раскаяние нужно доказать. И если ты сможешь сообщить мне что- то, что угодно, что поможет найти остальных, я оставлю тебя в живых.
В ее глазах недоверие и надежда.
— Обещаете?
Я нежно провожу рукой по ее волосам, убираю свисающие мокрые пряди.
— Разумеется, обещаю. Зачем мне тебя убивать? Я даже отвезу тебя в больницу, которая сейчас будет весьма кстати. Попробуй вспомнить все с самого начала, а там посмотрим, может быть, что-то окажется полезным.
Я глажу ее по голове, целую в лоб. Она прерывисто вздыхает и начинает говорить, время от времени посматривая на меня,
