– Почему?
Однако ответил Церинг не обиженному Луису, а Рериху:
– Ты смотришь на мир не так, как все. Ты – увидишь.
– И смогу пройти? – завороженно вопросил Николай Константинович.
– Все возможно.
– Минуту назад вы утверждали, что мы не достигнем цели, – напомнил Хорш.
– Минуту назад мир был другим, – изрек Церинг. – У вас была лишь вера, но не было проводника.
– А теперь у нас есть проводник? Вы предлагаете свои услуги?
– Нам по пути.
– Сколько это будет стоить?
– Нам по пути, – повторил лама.
– У всего есть цена, – изложил свой принцип Луис. – Если не деньги, значит, нужна ответная услуга. Я угадал?
– Я просто пойду с вами, – медленно произнес лама, глядя Рериху в глаза. – Такова моя цена.
– То есть вы тоже не способны увидеть Шамбалу? – понял Хорш.
– Я не художник, – пожал плечами Церинг. И вопросительно посмотрел на Рериха.
– Но у нас нет камня. – Николай Константинович развел руками. – И я совершенно не представляю, где его искать.
– А я, кажется, представляю, – пробормотал Яков. После чего быстро шагнул к ламе и резко рванул его за ворот.
Сопротивляться ему Церинг не стал, остался безучастен к грубому обращению, снова закрыл глаза и проронил на выдохе короткое слово, которое не разобрал никто из присутствующих. И продолжил молчать даже тогда, когда Бортников запустил руку под его одежду и выудил небольшой кулон на длинной медной цепочке:
– Это он?
Лама промолчал.
– Позвольте?
Подошедший Луис вперился взглядом в украшение, пристально изучая простую круглую оправу, которая удерживала дюжиной цепких лапок розоватый, затейливо ограненный кристалл.
Если это действительно был Чинтамани, то выглядел он жалко – дешевой стеклянной безделушкой.
– Бижутерия, – презрительно бросил американец.
– Думаю, это оксид кремния, так называемый горный хрусталь, – медленно произнес Яков. – Возможно, как некая призма этот кристалл будет полезен, но с точки зрения ювелира… а я когда-то учился на ювелира… его ценность близка к нулю.
– Ты понимаешь, что мы с тобой – единственные, кто действительно ищет Шамбалу? – тихо спросил Церинг, буравя Рериха взглядом. – О каком достижении можно говорить, если они не понимают даже смысла услышанного?
– Ты говоришь обо мне? – ощерился Бортников.
– Оставьте ламу в покое, – довольно жестко произнес Николай Константинович, и Яков, поколебавшись, отступил, наградив азиата враждебным взглядом.
– Можно отдать ему одну из вьючных лошадей, – сказал Хорш, возвращаясь к обязанностям администратора. – Я распоряжусь.
– Дальше я пойду пешком, – перебил его Церинг. – И он тоже.
Рерих поколебался, но кивнул:
– Этот путь каждый должен проделать самостоятельно.
Одиночество бывает разным: относительным и абсолютным, добровольным и вынужденным, тяжким и благодатным. И какое оно, больше зависит от человека, чем от обстоятельств. Ведь люди – разные, и некоторые даже видят в одиночестве высшую благодать… Но только – некоторые.
После смерти прадеда Якова Максим Воронов остался совершенно один. Дед с бабушкой умерли давно, ему еще и трех не исполнилось, родители погибли в автокатастрофе семь лет назад, а сестер и братьев у Макса никогда не было, даже двоюродных. Последней родней оставался прадед – крепчайший старикан с ясным умом и твердой памятью, переживший всю семью и собравшийся, похоже, пережить даже правнука. Во всяком случае, Максим не удивился бы.
Но не случилось.
Пару месяцев назад прадед начал заметно сдавать, на удивление быстро одряхлел – чуть ли не в день, ослабел, потерял речь,
