Последовала пауза, и Бобу показалось, словно он падает, словно утрамбованный пол тоннеля уходит у него из-под ног и медик проваливается прямо к центру земли.
Глава девятнадцатая
Позже предрассветная темнота, как завеса, окутала город туманом прохладной тишины. По сумрачным улочкам шагала одинокая фигура, похожая на одинокую кровяную клетку, ищущую поврежденный орган.
Боб Стуки скользнул в проход между двумя зданиями на Пекан-стрит и пошел по нему, включив фонарик. Эту часть города он знал как свои пять пальцев. Бывало, он прятался здесь, прямо здесь, оставаясь наедине с бутылкой бурбона и дурными воспоминаниями и в конце концов падая прямо на бетонную мостовую под этим пожарным выходом. Теперь он быстро миновал это место.
Квартира преподобного находилась на первом этаже коричневого кирпичного здания в конце Мейн-стрит, прямо напротив дома Лилли. Боб подошел к нему из переулка, тихо пересек внутренний двор и остановился возле задней двери. Он знал, что проповедника нет дома, что он встречается со старейшинами в лесу, обсуждая планы и заручаясь поддержкой всех и каждого. Боб понимал, что времени у него мало – Иеремия мог вернуться с минуты на минуту, – поэтому он быстро вскрыл дверь слесарным молотком.
Войдя внутрь, он сразу приступил к делу. Луч фонарика скользил по темной, заставленной мебелью комнате. Сердце Боба громко билось в груди. Он осмотрел шкафы и полки, заглянул под диван и наконец нашел печально знаменитую брезентовую сумку под громадной металлической кроватью, установленной в спальне.
Задержав дыхание, он собрался с силами и вытащил тяжелую сумку.
На втором этаже ратуши, в маленькой, пропахшей детским потом комнате, где было темно, как в пещере, на скомканных влажных простынях во сне метался пятилетний мальчик по имени Лукас Дюпре. Его брат Томми крепко спал на раскладушке в другом конце комнаты, а сестра сопела на тахте в уголке. Лукасу снилось, что он прячется за бабушкиными розовыми кустами на заднем дворе ее дома в Бирмингеме, в штате Алабама. Все было как наяву. Он чувствовал кисловатый запах удобрений и собачьего дерьма и ощущал, как старые сосновые иголки кололи ему ладошки и колени, пока он полз на четвереньках в темноте и искал маму. Он знал, что они играли в прятки, хоть и не помнил, как началась эта игра.
Все сны похожи. Во снах ты просто что-то знаешь. Вот и Лукас знал, что его мама мертва, но все равно хочет играть, поэтому он полз к просвету в кустах и видел маму, которая сидела спиной к нему на траве возле бельевой веревки. Сухим, безжизненным голосом она сосчитала до десяти – «семь, восемь, девять, десять» – и повернулась.
Ее зубы были черными, глаза – красными, как коричные глаза пряничного человечка, кожа – грубой и серой, как старое тесто. Лукас закричал, но с его губ не сорвалось ни звука. Он застыл на месте, смотря, как к нему приближается восставшая из мертвых мама. Она опустилась на колени. Лукасу показалось, что она хочет его съесть.
Затем она наклонилась и зашептала что-то. Лукас услышал ее слова, которые журчали ручейком возле его уха, – и понял, что
