неопределенностей.
В-пятых…
Тут мои рассуждения были прерваны. Естественно, той же блондинкой.
Глаза Анжелы, и без того большие, увеличились в размерах так, что, казалось, вот-вот выкатятся из орбит. Губки (чертовски красивые и соблазнительные, чего уж там!) растерянно приоткрылись, а на личике застыло такое испуганно-недоуменное выражение, что мне ее даже стало жаль. Действительно, от подобного сюрприза и бывалый мужик растеряется, что же требовать от представительницы слабого пола, да еще явно не обремененной излишним интеллектом!
– Где… мы?! – еле выговорила она, инстинктивно прижимая к груди сумочку.
– На земле, – коротко ответил я.
– Как на земле?! А самолет?!
Я только молча развел руками: сама, дескать, видишь, дорогуша, самолет отсутствует. Равно как его экипаж, пассажиры и изрядное количество авиационного керосина вместе с несколькими сотнями порционных обедов.
Коралловые губки затряслись, на глаза навернулись слезы. Лицо как-то сразу вдруг сделалось некрасивым и капризным… Только истерик мне сейчас не хватало!
– Послушайте, Анжела! – торопливо заговорил я, предупреждая ее вспышку. – Случилась какая-то чертовщина. Дикая, невероятная, невозможная! Сам не понимаю, как это могло произойти! Но от того, что мы будем плакать и кричать, ничего не изменится. Ясно? Спокойствие, только спокойствие! – добавил я фразу из мультфильма про Карлсона, весьма кстати вспомнившуюся.
Вообще-то я ни кричать, ни тем более плакать не собирался. Но инстинктивно почувствовал, что надо сказать именно так: будет правильнее и лучше.
Анжела все-таки всхлипнула, но тихо и робко. Даже попробовала улыбнуться.
– А вы… не бросите меня?
Пауза вышла совсем небольшой. Надеюсь, она ее даже не заметила.
– Нет, не брошу. И давай на «ты», ладно?
– Ладно!
***В тот день тоже было жарко. Очень жарко. Липкий, обволакивающий зной просто струился с небес.
– Ребята, я больше не могу… Не могу… Только не бросайте меня!
Это был не каприз избалованной барышни, привыкшей, что любое ее желание немедленно исполняется, а хрип беспредельно уставшего существа, дошедшего до полного изнурения и истощения всех сил, и физических, и моральных.
Я очень хорошо ее понимал… Ведь мне известно, что такое НАСТОЯЩАЯ усталость. Сам когда-то много раз испытывал желание бессильно упасть вниз лицом и не шевелиться, наплевав и на трехэтажную матерщину, и на чувствительные пинки. Пусть хоть пристрелят – главное, чтобы оставили в покое, чтобы дали умереть, не тормоша…
И я хотел ее бросить. Очень хотел! Можете думать про меня что угодно. Человек, знающий специфику нашей работы, поймет без объяснений. А кто не знает – и объяснять бесполезно.
Мне приходилось бросать товарищей, с которыми вместе не то что пуд соли съели – горы эти проклятые свернули, век бы их не видеть… Тот, кто серьезно ранен, повредил ногу или ослаб по-настоящему – обуза для всей группы. А если погоня жарко дышит в спину, то не обуза, а много хуже – самый настоящий камень на шее… Ему одна дорога: прикрывать отход… Ценою жизни выиграть немного драгоценного времени, дать возможность спастись остальным.
Я тогда люто ненавидел эту блондинку, отыскавшую приключений и на свою аппетитную попку, и на наши тощие зады. Со всей беспредельной усталой яростью молодого, крепкого, пышущего здоровьем человека, обреченного из-за нее на смерть.
Но мы ее все-таки не бросили. Кроя самыми черными словами, волоча за руки, подгоняя пинками и оплеухами, заставляли бежать дальше. Спаслись сами, успев на поляну, где уже ждала «вертушка», и спасли ее.
Как в тот день она не умерла от разрыва сердца, да еще после всего, что ей пришлось пережить в плену у Мансура, до сих пор не понимаю.
Влиятельный папа-бизнесмен оказался благодарным человеком. Обещание выполнил, не в пример многим другим. Мы получили не только по ордену, но и по увесистой пачке купюр. Обрадовались, конечно, и тому и другому. Долг и присяга – святое
