память, когда я в первый раз увидел Есенина. В Москве такого поэта еще не знали. Начинался 1916 год, последний дореволюционный. В воздухе еще стоял угар войны. Национализм, подогреваемый войной и большею частью воинствующий, был одним из самых заметных мотивов в поэзии того времени. 21 января 1916 года я узнал, что в Москву приехал Николай Клюев и вечером будет выступать в Обществе свободной эстетики 1. Я не очень любил это общество и почти никогда там не бывал, но Клюева мне хотелось послушать и посмотреть. Уже четыре года, как он обратил на себя всеобщее внимание. Он уже успел выпустить три книги стихов, и я был ими очень заинтересован. Собрание Общества свободной эстетики на этот раз происходило в помещении картинной галереи Лемерсье на Петровке. Я прибыл в назначенное время, но тут всегда запаздывали, и я долго слонялся по залам, увешанным картинами, терпеливо ожидающими себе покупателей. Галерея Лемерсье была чем-то вроде художественно- комиссионной конторы. Потом я очутился в одной из последних комнат, где расставлены были стулья рядами и собралось уже порядочно публики. Я нашел знакомых, с которыми ранее уговорился встретиться. Стали дожидаться вместе. Наконец раздался шепот: 'Приехал!' И вот между пиджаками, визитками, дамскими декольте твердо и уверенно пробирается Николай Клюев. У него прямые светлые волосы; прямые, широкие, спадающие, 'моржовые' усы. Он в коричневой поддевке и высоких сапогах. Но он не один: за ним следом какой-то парень странного вида. На нем голубая шелковая рубашка, черная бархатная безрукавка и нарядные сапожки. Но особенно поражали пышные волосы. Он был совершенно белоголовый, как бывают в деревнях малые ребята. Обыкновенно позднее такие волосы более или менее темнеют, а у нашего странного и нарядного парня остались, очевидно, и до сих пор. Они были необычайно кудрявы. Распорядитель объявил, что стихи будет читать сначала Клюев, потом… последовала незнакомая фамилия. 'Ясенин' послышалось мне. Это легко осмысливалось: 'Ясень', 'Ясюнинские'… И когда через полгода я купил только что вышедшую 'Радуницу', я не без удивления увидал, что фамилия автора начинается с 'е' и что происходит она не от 'ясень', а от 'осень', по-церковнославянски 'есень'. Сначала Клюев читал большие стихотворения, что-то вроде современных былин, потом перешел к мелким, лирическим. Помню, как читал он свой длинный 'Беседный наигрыш. Стих доброписный'. Содержание было самое современное: Народилось железное царство Со Вильгельмищем, царищем поганым. - У него ли, нечестивца, войска – сила, Порядового народа – несусветно… Клюев поражал своею густою красочностью и яркою образностью. Очередь за другим поэтом. Он также начал с эпического. Читал о Евпатии Рязанском 2. Этой былины я нигде потом в печати не видел и потому плохо ее помню. Во всяком случае, тут не было того воинствующего патриотизма, которым отличались некоторые вещи Клюева. Если тут и был патриотизм, то разве только краевой, рязанский. Потом Есенин перешел к мелким стихам, стихам о деревне. Читал он их очень много, разделял одно от другого короткими паузами, читал, как помнится, еще не размахивая руками, как было впоследствии. 'Жарит, как из пулемета', – сказал мой сосед слева. Большинство прочитанного поэтом вошло потом частью в 'Радуницу', частью в 'Голубень'. – Это что-то вроде Кольцова или Некрасова, которых я терпеть не могу! – сказала моя соседка справа, художница-футуристка, щеголявшая своей эксцентричностью. Потом был перерыв, потом опять читали в том же порядке. В перерыве и по окончании в гардеробной слушатели обменивались впечатлениями о стихах и о наружности поэтов. Сосед мой слева, поклонник Тютчева, одобрял Клюева: – Какая образность! Например: 'солнце-колокол'. Помните у Тютчева: 'Раздастся благовест всемирный победных солнечных лучей' 3. Другой поэт, деревенский парень, ему не понравился. Еще резче отнеслась к нему моя соседка справа, художница. Когда на лестнице к ней подошел Клюев, с которым она уже была раньше знакома, и спросил: 'Ну как?', она с дерзостью избалованной женщины отвечала: – Сначала я слушала, а потом перестала: ваш товарищ мне совсем не понравился. – Как? Такой жавороночек? – И в тоне Клюева послышалась ласковость к своему 'сынку' и сожаление. – Впрочем, о вкусах не спорят,- смягчила свою резкость художница. – Может быть, кому-нибудь другому он и пришелся по вкусу. Впоследствии, глядя на Есенина, я не раз вспоминал это определение Клюева: 'жавороночек'. Но среди слушателей раздавались и голоса, отдававшие предпочтение безвестному до сих пор в Москве Есенину перед гремевшим в обеих столицах Клюевым. Я жадно прислушивался к этим толкам 4. Мне лично Клюев показался слишком перегруженным образами, а местами и прямо риторичным. Нравились отдельные прекрасные эпитеты и сравнения, но ни одно стихотворение целиком. Есенина я, как и многие другие, находил проще и свежее. Тут были стихотворения, понравившиеся мне целиком, например 'Корова', где уже сказалась столь характерная для позднейшего Есенина нежность к животным. 'Песня о собаке', написанная на однородную тему, конечно, лучше, но и здесь типичный мотив: 'Для зверей приятель я хороший' 5. Не дали матери сына, Первая радость не впрок. И на колу под осиной Шкуру трепал ветерок. Кажется, в первый раз в русской литературе поэт привлекал внимание к горю коровы. Еще более произвело на меня впечатление 'В хате' ('Пахнет рыхлыми драченами…'), а особенно три последние строчки: От пугливой шумоты, Из углов щенки кудлатые Заползают в хомуты. И ночью, уже ложась спать, я все восхищался этой 'пугливой шумотой' и жалел, что не могу припомнить всего стихотворения. Это о стихах. Сами же поэты, главным образом их наряды, особенно внешность Есенина, возбудили во мне отрицательно ироническое отношение. Костюмы их мне показались маскарадными, и я определил их для себя словами: 'опереточные пейзане' и 'пряничные мужички'. Тогда-то и вспомнился мне римский кинематограф и русские революционеры в кучерских кафтанах, остриженные в кружок. Конечно, не в таком костюме ходил Есенин, когда год или полтора тому назад посещал университет Шанявского, где, кажется, усердно занимался. Впоследствии к этой стилизации я отнесся более терпимо. Надо принять во внимание, каково было большинство публики, перед которой они выступали. Тут много было показного, фальшивого и искусственного. Были тут, между прочим, какие-то грассирующие, лощеные юноши, у которых весь ум ушел в пробор, увильнувшие от призыва на войну 'белобилетники', как их тогда называли; были разжиревшие и обрюзгшие меценаты с бриллиантовыми перстнями и свиными глазками. Летом 1916 года вышла 'Радуница', а вслед за тем в 'Вестнике Европы' – первая критическая статья о Есенине профессора П. Н. Сакулина под заглавием 'Народный златоцвет' 6. Эта статья очень характерна для отношения критики к Есенину первого периода. Как и следовало ожидать, Есенин рассматривается вместе с Клюевым и последнему уделяется гораздо больше внимания.
Когда я в 1920 году познакомился с Есениным, он решительно ничем не напоминал того 'пряничного мужичка', каким я увидел его впервые четырьмя годами раньше. Я стал присматриваться, и меня более всего поразили его глаза. Постоянно приходится слышать прилагаемый к нему эпитет 'голубоглазый'. Мне кажется, что это слишком мало передает: надо было видеть, как иногда загорались эти глаза. В такие минуты он становился поистине прекрасным. Это была красота живая, красота выражения. Чувствовалась большая внутренняя работа, чувствовался настоящий поэт. 1919-1920 годы были для Москвы тяжелыми, голодными. В литературном быту это отразилось на появлении целого ряда книжных лавок писателей. Тогда не разрешали держать книжных магазинов частным лицам, а только организациям, политическим или литературным. Кроме 'Лавки писателей', старейшей в Москве, появились лавки 'Поэтов', 'Деятелей искусства', 'Художников слова' и др. За книжными прилавками можно было увидеть и известного беллетриста, и уважаемого профессора. Из названных лавок две принадлежали имажинистам. В одной, в Камергерском, торговали Шершеневич и Кусиков, в другой – 'Художники слова', близ консерватории, – Есенин и Мариенгоф. Но если поэты из Камергерского действительно торговали, то в лавке 'Художники слова' Есенин и Мариенгоф скорее только присутствовали. Есенин был тут вывеской, приманкой 7. Книжное дело вели другие лица. К поэтам постоянно приходили их знакомые, большей частью тоже поэты, и лавка 'Художники слова' превращалась в литературный клуб. В этом клубе царила бодрая, веселая атмосфера. У Есенина была не только 'легкая походка', о чем он говорил в своих стихах, но весь он был легкий, светлый, быстрый и всегда себе на уме. Иногда я заставал его, когда не было посетителей, за словарем Даля или за чтением стихов старых русских поэтов. Мне казалось, что Есенин дорожил своими друзьями-имажинистами, потому что они действительно были товарищами, ловкими и предприимчивыми, и не подавляли его своим авторитетом. Имажинизм давал ему возможность оттолкнуться от своего прошлого. Особенно открещивался он от того периода, когда его имя называли обыкновенно вслед за Клюевым. Он возмущался теми критиками и составителями хрестоматий, которые зачисляли его в крестьянские поэты. Это все равно, говорил он, что зрелого Пушкина продолжать называть 'певцом Руслана и Людмилы'. В 1920 и 1921 годах я часто видался с Есениным. Я не был его близким приятелем. Сведения о себе сообщал он мне как человеку, интересующемуся его поэзией, который когда-нибудь будет о нем
