них.
Через год в доме Кашиной была открыта амбулатория, а барскую конюшню переделали в клуб.
Все наши бабы везут своим мужикам в Москву продукты.
И меня мать послала к отцу вместе с бабами. Ехать в Москву надо пароходом, о поезде думать нечего, не сядешь.
Уселись мы в самом проходе, где отдают причал, мест больше нет нигде. Это третий класс. Ветер свищет и оттуда и туда. Пароход ползет как черепаха. Ночь. Люди спят кто как может, а нам не до сна. Сквозит кругом, замерзли. Сидим на своих продуктах, как совы, сгорбатились, глазами хлопаем. До Москвы еще целые сутки плыть.
День кажется невероятно долгим. На утро следующего дня – Москва. Отец бесконечно рад моему приезду. Теперь каждый месяц я еду с кем-нибудь в Москву с продуктами. Врач советует отцу уехать из Москвы в деревню. Астма и сердце плохое.
– Последний раз съезди и скажи отцу, чтобы ехал домой. Как-нибудь проживем. Люди-то живут,- сказала мне мать.
Теперь отец дома, в Константинове. Он устроился работать в волисполком делопроизводителем. Кроме жалованья ему дают тридцать фунтов муки. С хлебом и у нас теперь плохо – неурожай.
В селе у нас организовали комитет бедноты. Председателем выбрали Ивана Владимировича Уколова. Отца выбрали секретарем комитета бедноты.
Мать наша недовольна работой отца в комитете бедноты.
– Это что же? Людям по два-три пуда даешь муки, а мы тридцать фунтов получаем?
– Мы получаем хлеб за мою работу в волости, у нас есть корова, поэтому мы считаемся середняками. Хлеб дают многодетным, беднякам, бескоровным…
Весной организовали коллективный огород на бывших землях федякинского помещика. Я работала вместе с бабами на этом огороде. Отец вел весь учет. Он следил за очередью лошадей, он отмечал, кто сколько дней работал, выписывал семена и распределял урожай.
– Вот это хорошее дело, – говорил он, – каждый делает, что может, на что способен. Так жить можно!
Решили купить лошадь и заняться хозяйством. Достали заветный мешочек с деньгами (керенки, что прислал Сергей), сложили кофты, сарафаны и последнее поношенное пальто отца на барашковом меху с каракулевым воротником (подарок купца Крылова со своего плеча). Все это отдали за лошадь. Лошадь привели молодую, красивую. Вскоре выяснилось, что она не любит женщин: только мать подойдет, лошадь прижимает уши и косит глазами. Значит, не подходи – укусит.
– Ох, чтоб тебя вихор поднял! – вздыхала мать.
Поехал отец в косу, хворосту на плетни привезти, лошадь наша до горы довезла, около горы встала и ни с места. И били и ругали. Ничто не помогало, пока не подъехала другая лошадь с возом дров. Лошадь с дровами поехала в гору, наша за ней. Так мы у горы и ждали всегда попутчика. С пустой телегой наша лошадь бежит хоть куда, с возом она не любит сворачивать с дороги, кроме как домой.
Однажды отец послал меня отвезти в поле навоз. До нашей доли я доехала хорошо, но дальше лошадь не пошла. Я отдала ей весь хлеб, что дал мне для нее отец, я била кобылу изо всей мочи кнутом, я ревела и опять била, ничто не помогало – кобыла стоит. Били ее все прохожие мужики и бабы, кобыла ни с места.
– Сваливай, Катя, навоз у дороги, отец сам потом возьмет его, – посоветовал сосед.
Только Маня, так звали кобылу, увидела, что телега пустая, она стала послушной, и я, как на рысаке, примчала домой.
Осень. Все убрали и в поле и в лугах. Отец с карандашом в руках сидит за тетрадью и что-то колдует.
– Ничего не выходит, – сказал он, поднявшись из-за стола.
– Чего не выходит-то? – спросила мать.
– Не хватит у нас до весны ни хлеба, ни кормов скотине. Надо срочно продавать лошадь. Вот съезжу еще за дровами – и с богом, в Рязань, на базар.
В следующую субботу я с матерью еду на телеге продавать Маню. Завтра базар. Остановились ночевать у своих деревенских. Утром мы на сенном рынке. Рынок большой, лошадей много продают.
– Ты постой тут. а я похожу, приценюсь, почем лошади,- говорит мать.
Ко мне подходят люди, спрашивают, сколько стоит лошадь, но я ничего не могу ответить до матери. Вернувшись, мать назначает цену. Есть покупатель, но он хочет попробовать лошадь, как она ходит в гору.
– Погоди немного, сейчас хозяин придет, – говорит мать покупателю.
Покупатель отходит. Мать думает вслух:
– Как же быть? Может, эта дура с пустой телегой пойдет в гору-то?
Запрягли нашу Маню, ударили кнутом, она и пошла шарахаться в разные стороны, но только не на гору.
Наконец лошадь продали.
Вечер. Отец сидит у окна, не отрывая глаз от улицы. Управится со скотиной и опять к окну.
– Тоскует о лошади, вот голова-то! – укоризненно говорит мать, когда отец пошел в ригу.
Отец по-прежнему работает секретарем комитета бедноты, это хорошо для него, он хоть какую-то пользу приносит людям, и люди уважают его. К нам часто заходят мужики. Они ведут с отцом беседы о странной, непонятной жизни, иногда просят его написать какое-нибудь ходатайство в сельсовет.
Почтальон Поля Царькова опять прошла мимо наших окон. Значит, ничего у нее для нас нет.
– Хоть бы ты, отец, в Москву к Сергею съездил, что же это – ни слуху ни духу нет от него? – сказала мать.
– Легко сказать – в Москву. Поезда переполнены, а Сергей, как ветер, поймаешь ли его в Москве, – говорит отец.
– Поймаешь не поймаешь, ехать надо,- ответила мать. – Может, он больной валяется, а мы тут прохлаждаемся.
Отец уехал в Москву.
Прошло три дня. По пыльной дороге, следом за чьей-то тощей клячей, сгорбившись, шагал наш отец домой.
– Пресвятая богородица, что же это? Ай что с Сергеем? – испуганно говорит мать, уставясь в окно глазами.
Мы с Шурой тоже прилипли у окна. Никто из нас не вышел отцу навстречу. Лошадь свернула с дороги к нашему дому. Мать как угорелая побежала к отцу.
– Сергей уезжал из Москвы, потому и не отвечал нам,- говорил отец, – а его письмо, должно быть, пропало на почте.
На следующий день мать допрашивала отца:
– Мерингофа-то ты видал?
– Видел, – отвечал отец. – Ничего молодой человек, только лицо длинное, как морда у лошади. Кормится он, видно, около нашего Сергея.
В конце лета 1920 года Сергей приехал домой 12. Это был самый длительный перерыв между его приездами в Константиново.
После бурных дней 1918 года у нас стало тихо, но как всегда после бури вода не сразу становится чистой, так и у людей еще много мутного было на душе. Прекратилась торговля, нет спичек, гвоздей, керосина, ниток, ситца. Живи, как хочешь. Все обносилось, а купить негде.
Здоровье отца пошатнулось крепко, душит астма. Он теперь не работает в учреждении, ухаживает за своей скотиной и делает все, что придется, по общественным делам.
За чаем Сергей спрашивает отца:
– Сколько надо присылать денег, чтобы вы по-человечески жили?
