жены Анны Романовны Изрядновой: 'Сама работящая, она уважала в нем труженика: кому как не ей было видно, какой путь он прошел всего за десять лет, как сам менял себя внешне и внутренне, сколько вбирал в себя – за день больше, чем иной за неделю или за месяц'. В этом простом, казалось бы, абсолютно очевидном наблюдении заключено то очень важное, что нередко ускользало от внимания даже близко знавших поэта людей.
Одним из примеров может служить история с оценкой А. К. Воронским 'Стансов' и ряда других стихотворений Есенина второй половины 1924 года. В начале 1925 года, в статье 'На разные темы', А. К. Воронский писал о незадолго до того появившихся 'Стансах': 'Они небрежны, написаны с какой-то нарочитой, подчеркнутой неряшливостью, словно поэт сознательно хотел показать: и так сойдет…' Он утверждал, что 'Стансы' 'фальшивы, внутренне пусты, неверны, несерьезны' и т. п. 1. Позже, хоть и в смягченном виде, но он повторил эти суждения. Почему же критик, настроенный по отношению к поэту бесспорно доброжелательно, не раз с осуждением писавший об отразившейся в 'Москве кабацкой' размагниченности, глубокой антиобщественности, даже о распаде личности (см.: Красная новь. М.-Л., 1924, N 1) и весьма одобрительно отметивший 'поворот' в поэтическом творчестве Есенина, почему он так сурово отнесся к 'Стансам'?
1 Альманах 'Наши дни'. М.-Л., 1925, N 5, с. 305-306.
Одна из причин – и причина существенная – заключается, видимо, в том, что стихи 'Москвы кабацкой', написанные в основном в период зарубежной поездки поэта, в 1922-1923 годы, стали известны читателям и критикам лишь после его возвращения на родину, во второй половине 1923 года, а сам сборник 'Москва кабацкая', где они были объединены в законченный Цикл, появился только летом 1924 года, в непосредственной временной близости, по существу в один период с 'Русью советской', 'Письмом к женщине' и др. 'Снова пьют здесь, дерутся и плачут…' или 'Сыпь, гармоника. Скука… Скука…' воспринимались как написанные в одно время с 'Я посетил родимые места…'. В результате то, что для Есенина было разделено полутора-двумя годами, соединилось во времени для А. К. Воронского и других критиков. Отсюда, видимо, и возникло определенное недоверие, сомнение в глубине перемен в творческой позиции поэта.
Напряженность своей духовной жизни, стремительность роста Есенин не очень-то хотел демонстрировать публично, он не был особенно расположен делиться этим даже с, казалось бы, близкими людьми, с товарищами и соратниками по литературным баталиям. Он часто поворачивался к собеседнику лишь той стороной, лишь теми чертами своей личности, которые собеседник ждал и хотел увидеть или был способен увидеть.
В воспоминаниях перед нами проходит вся жизнь поэта, от первых детских лет, проведенных в родном Константинове, до последних дней жизни. Она увидена людьми разных вкусов, интересов, жизненного опыта и пристрастий. И в каждом из этих воспоминаний Есенин предстает по-новому. Иногда образ поэта, нарисованный в одном воспоминании, становится не похож на образ, создающийся в другом. И причина здесь не только в естественной разнице взглядов каждого мемуариста, но в стремительности духовного развития поэта. Каждое воспоминание несет в себе только частичку отображения реального облика поэта, и лишь их совокупность может претендовать на воссоздание его облика в целом.
Главное для понимания истории духовной жизни Есенина, для раскрытия процессов становления и развития его таланта дают, разумеется, его стихи. Мемуары лишь дополняют этот первоисточник. И все же из сцен, нарисованных современниками, из отдельных черт его облика, раскрытых в воспоминаниях, из отрывочных записей и картин, из отдельных черт, из живых неповторимых интонаций есенинского голоса, донесенных мемуаристами, перед нами возникает образ замечательного русского поэта, прожившего короткую, но невероятную по интенсивности духовного роста жизнь.
Есенин предстает перед нами как человек, пристально следящий за всеми перипетиями литературной жизни, внимательно фиксирующий самые разные факты литературной полемики, живо на них откликающийся. При этом он неизменно сохранял независимость в своих литературных оценках, устойчивость своих взглядов на вопросы художественного творчества.
На роль его учителей и наставников претендовали многие – Н. А. Клюев и Р. В. Иванов-Разумник, потом имажинисты и 'мужиковствующие', пролеткультовцы и 'напостовцы', 'перевальцы' и представители других литературных группировок. Воспоминания донесли до нас немало сведений о его выступлениях на различных литературных вечерах и диспутах. На многих из них он появлялся на эстраде вместе с теми или иными литераторами, как бы разделяя их платформу или создавая впечатление в публике о своем творческом союзе с ними. Временами подобные союзы действительно отвечали его взглядам.
Когда он, например, в первые месяцы своей петроградской жизни, в 1915-1916 годах выступал вместе с Н. А. Клюевым, появляясь на эстраде в театрализованном костюме, или, напротив, в пору своего сближения с имажинистами потрясал публику буйством и резкостью высказываний, – во всем этом была, конечно, изрядная доля литературной игры, но не только. На первых порах были и подлинные интересы, в каждом случае разные, но не заемные, а свои. Однако интересы Есенина быстро оказывались гораздо более широкими, и поэтому стремительно наступал разрыв с каждым из 'наставников'.
Казалось, не успели они с Н. А. Клюевым в зимние месяцы 1915-1916 годов заявить о себе как о новых 'певцах из народа', а уже в начале 1918 года Есенин пишет, что Н. А. Клюев 'сделался моим врагом'. В январе 1919 года появилась первая 'декларация' имажинистов, а уже в мае 1921 года в статье 'Быт и искусство' он выступает с развернутой критикой имажинистских теорий. В этом одно из наглядных доказательств независимости литературной позиции Есенина, устойчивости его основных определяющих взглядов на фундаментальные вопросы литературного творчества.
'Я – реалист',- утверждал он в одной из своих статей. В этом императиве было не только раскрытие коренных, принципиальных творческих установок, но и сознательное противопоставление себя тем литераторам, которые руководствовались всякого рода модернистскими теориями. Когда он в июне 1924 года писал: 'Искусство для меня не затейливость узоров, а самое необходимое слово того языка, которым я хочу себя выразить',- то в этой отвергаемой 'затейливости узоров' в равной степени читались и угрюмая ортодоксия 'напостовцев', и натужное стилизаторство Н. А. Клюева, и провинциальный эстетизм имажинистов.
Глубоко продуманный характер литературной программы Есенина виден в той настойчивости, с которой он отстаивал ее в спорах с самыми различными оппонентами. Когда в декабре 1924 года в ответ на постоянные наставления Г. А. Бениславской о том, как ему надлежит держать себя в литературе, где печататься, а где – нет, он бросает в письме: 'Я не разделяю ничьей литературной политики. Она у меня своя собственная – я сам', – то это было не самомнением избалованного вниманием и славой поэта. За этим стояло другое. Ему действительно были узки рамки любой литературной группы или школы. Он вырастал из всевозможных манифестов и деклараций быстрее, чем они создавались. Поэтому с большой осторожностью надо относиться к встречающимся в мемуарах суждениям о приверженности Есенина к тем или иным литературным группам, здесь тоже немало домыслов и легенд ходило и ходит вокруг его имени.
Есенин называл себя в стихах забиякой, сорванцом, скандалистом, разбойником, говорил о себе: 'Я такой же, как ты, хулиган', 'и по крови степной конокрад'. Таких строк немало. И на поверхностный взгляд, в самой жизни поэта было такое, что оправдывало и объясняло их появление. Любители литературных сплетен разносили стократно разукрашенные и перевранные истории.
Но вот свидетельство писателя, которого никак нельзя заподозрить в стремлении навести 'хрестоматийный глянец' на образ Есенина, человека, близко его знавшего и нередко с ним общавшегося, – Андрея Белого: '…меня поразила одна черта, которая потом проходила сквозь все воспоминания и все разговоры. Это – необычайная доброта, необычайная мягкость, необычайная чуткость и повышенная деликатность. Так он был повернут ко мне, писателю другой школы, другого возраста, и всегда меня поражала эта повышенная душевная чуткость' 1.
О душевной чуткости Есенина вспоминал не только Андрей Белый. Немало свидетельств его внимания к людям, деликатности, заботы, помощи в литературных делах донесли до нас воспоминания Д. Н. Семеновского и В. С. Чернявского, Вл. Пяста и Вс. Рождественского, Ю. Н. Либединского и В. И. Эрлиха и многих других.
