– Да! Забыл сказать! Ширяевец-то ведь помер… Вот беда… Вместе сидели, разговаривали… Пришел домой и помер…
Он стучит кулаком по столу.
– Понимаешь? Хоронить надо, а оркестра нет! Я пришел в Наркомпрос: 'Даешь оркестр',- говорю! А они мне: 'Нет у нас оркестра!' – 'Даешь оркестр, не то с попами хоронить буду!'
– Ну и что? Дали?
Он успокоенно кивает головой:
– Дали.
Через полчаса он читает стихи:
Приехал Приблудный. Ходит по городу в одних трусах. Выходим из дому – Есенин, я и голый Приблудный.
Есенин с первых же шагов:
– А знаешь, я с тобой не пойду! Не потому, что мне стыдно с тобой идти, а потому, что не нужно. Понимаешь? Не нужно! Ты что? Думаешь, я поверю, что ты из спортивных соображений голый ходишь? Брось, милый! Ты идешь голым потому, что это входит в твою программу! А мне это не нужно! Понимаешь? Уже не нужно! Ну так вот. Ты иди по левой стороне, а я – по правой.
С тем и расстались.
До двенадцати – работает, не вылезая из кабинета ('Песнь о великом походе').
В двенадцать одевается, берет трость (обязательно трость) и выходит.
Непременный маршрут: набережная, Летний сад, Марсово поле и по Екатерининскому каналу в Госиздат.
В Госиздате сидит у Ионова до трех, до пяти.
Вечера разные: дома, в гостях.
На Гагаринской – пустая квартира. Сахаров в Москве, семья на даче.
Живем вместе.
Понедельник – нет денег.
Вторник – денег нет.
Среда – денег нет.
Четверг – нет денег.
И так вторую неделю.
Ежедневно, по очереди, выходим 'стрелять' на обед.
Есенин, весело выуживая из камина окурок:
– А знаешь? Я, кажется, молодею! Ей-богу, молодею! И слегка растерянно:
– И пить не хочется…
– Ты посмотри! Ведь пили они не меньше нашего! Ей-ей, не меньше! А пьянели меньше! Почему?
– Не знаю.
– И я не знаю! То есть у меня есть одно соображение, только не знаю – верно ли? Я думаю, они и ели лучше нас! А?…
– Слушай! Как ты думаешь? Под чьим влиянием я находился, когда писал 'Москву кабацкую'? Я сперва и сам не знал, а теперь знаю. Мне интересно, что ты скажешь.
– Люди говорят – Блока.
– Так то люди! А ты?
– А я скажу – Пушкина.
Он заглядывает мне в глаза и тычет кулаком в бок.
– А чего именно? Ну, ну!
– А я думаю, вот чего:
Есенин скачет, как кенгуру, и вопит на всю квартиру:
– Ай, умница! Вот умница! Первый человек понял! Ну и молодец! Только ты мне все-таки скажи, мне интересно, как ты догадался?
– А очень просто! У тебя на постели книжка лежит и открыта как раз на этих стихах.
– Та-а-ак…
Он медленно опускается на стул.
– Так! Значит, и ты не умница, и я дурак… Аминь… Ну, теперь давай искать курево! ‹…›
В комнату вползло маленькое, глистообразное существо. Вихлястое тельце, одетое в черный костюмчик, ножки, сжатые лакированными туфельками, беленькое личико в пенсне и голенькая, как пуля, головка. Профессия: отставной крупье. Социальное положение (в применении к нашим интересам): один из многочисленных знакомых Сахарова.
Войдя, он прежде всего осведомляется, почему мы дома.
– Денег нет, – объясняет Есенин.
– А ужин?
– Ужина нет.
– Почему?
– Нет денег!
Гость явно разочарован. Он долго бродит по комнате и что-то печально мурлычет. Но вдруг его личико проясняется. Он принимает независимый вид и обращается к нам:
– Вот что! Денег у меня тоже нет. Но у меня есть кредит. Клуб 'Элит' на Петроградской стороне, знаете? Наверное знаете! Так вот, – там. Приглашаю ужинать. Согласны?
– Дурак не согласится! Идем!
До самого клуба мы идем пешком, ибо денег на трамвай у нас нет. Это – большая часть Французской набережной и Каменноостровский, вплоть до Большого проспекта.
Но ужин действительно превосходен: сытный, красивый, вкусный! Вино и фрукты в редком изобилии. Наш меценат выше всяких похвал. Он обвязал шею салфеткой и ест за троих. Когда он на минуту выходит в уборную, мы мечтательно гадаем: и куда в такого 'червляка' столько лезет? Около трех часов ночи решаем идти домой.
Хозяин встает, снимает салфетку, не торопясь вытирает рот и, с грустью глядя на остатки стола, заявляет, что он пойдет распорядиться относительно счета.
Проходит десять минут, пятнадцать, двадцать.
Проходит полчаса. Как в воду канул.
