зверь, и она жрет тебя живьем, не заботясь о том, что орет твой разум, потому что и он покоряется первобытной силе, противоречащей всем доводам рассудка. Любовь даже в непроглядной тьме находит луч света и превращает его в свое собственное солнце, вокруг которого вращается, корчась от боли и ожогов, но стараясь приблизиться как можно ближе… даже с риском превратиться в кучу пепла.
Это как первый вдох свежего воздуха после долгих лет, проведенных в затхлой, провонявшей дерьмом тюрьме. Как глоток живительной влаги после бесконечных, опустошивших тело дней пути под палящим солнцем, лучи которого со временем начинают разъедать кожу, оставляя ожоги. Когда ломит кости, когда ты ощущаешь, как они крошатся прямо в твоем теле от недостатка воды, от изнурительной пытки жарой, когда дерет забитое песком горло от сухости. Но ты сам выбрал именно эту дорогу смерти по пескам, и пусть тебя уже тошнит от однообразия величественных дюн, тебе некого обвинить в этом, только проклинать каждый день, каждый долбаный час и минуту себя и ее за то, что согласились на это испытание, поверили в то, что сможем жить в разных мирах. Я верил, что смогу. Ей оставалось принять мое решение. Я не мог предоставить ей право выбора — жить или умирать. Я сдох бы вместе с ней. Да, я тот, кто сеял столько смерти и боли вокруг себя, сдох бы, если бы остановилось ее сердце. Пока она жива, я знал, что найду, из-под земли достану, выдеру из любой реальности. Только в ее гребаном мире у меня не было столько времени. Она смертная, и там оно к людям неумолимо. Ее могло просто убить время. И меня вместе с ней.
Сейчас я смотрел на нее, впитывая в себя каждую черточку лица, распахнутые в немом ужасе глаза, дрожащие губы, соблазнительные изгибы тела, водопад темных локонов, струящихся по плечам. Красивая. Безупречная. Моя девочка. Это была она, и в то же время совершенно другая женщина. Я жадно упивался ее сбившимся дыханием, сдерживаясь от желания схватить ее в объятия, сжимая до хруста, прижимая к сердцу, которое, наконец, после долгих лет забилось. Да, будь оно неладно, я столетия не знал о его существовании. Я истово верил, что я не просто кровожадное чудовище, несущее смерть всему живому вокруг, а зверь без сердца и души, и принимал свою сущность, смакуя чужую боль, отбирая и ломая жизни. Пока не появилась она и не разбила вдребезги ко всем чертям величественное спокойствие моего мира. Она так просто заставила почувствовать, как начинает биться сердце, сначала тихо и размеренно, а после — уже набатом, при каждом взгляде на нее, от звуков тихого голоса, от нечаянных прикосновений. Постепенно, день за днем, я ощущал, как заполняется пустота внутри, там, где у смертных находится душа. И пусть моя была уродливая и черная, но и она извивалась в адских муках все то время, что Лия была вдали от меня. Она корчилась в агонии неизвестности, мрачного одиночества, выворачивая меня наизнанку, до боли, до трясучки, до стиснутых зубов, до разбитых кулаков, пока не утихла совсем, все так же постепенно сжимаясь в комочек, а после и исчезнув. И сейчас она снова возрождалась, расправляя свои кровавые крылья, вонзаясь кривыми когтями в кости, в сердце, она снова оживала рядом с ней, требуя приблизиться, требуя коснуться, завладеть, привязать к себе, чтобы больше никто, никакие силы не смогли разлучить, не смогли забрать мою женщину.
Но уже в следующее мгновение она начинает неверяще скалиться, когда Лия в страхе отходит назад, качая головой, узнавая, но отказываясь верить. А эта тварь внутри также отказывается верить в происходящее, нет, она даже не надеялась, что Лия кинется ко мне на шею… Хотя да! Будь она проклята, но эта сука-душа до последнего ждала, что она обрадуется, что она вспомнит, на подсознательном уровне, почувствует сердцем, кожей, черт подери, просто увидит в моих глазах…
А вместо этого — словно обухом по голове, смятение, непонимание и страх, мать ее! Страх! Она закрывает руками лицо, а в ответ — жуткое желание встряхнуть, обездвижить, вынуждая всматриваться в мои глаза, и показать ей всю ту тьму, что таится внутри. Позволить выплеснуться этому мраку наружу, на нее, причинить боль, такую, чтобы вспомнила, чтобы поняла, в какой агонии я прожил все это время, вдали, в неизвестности.
Повторять ее имя. Не в пустоту, не в пьяном бреду, не в наркотическом угаре, а глядя на нее, зная, что она, мать ее, слышит. Слышит! И содрогается от звуков моего голоса, а меня раздирает на части от желания обнять, успокоить, бессвязно шептать на ухо те самые слова, НАШИ слова, и она узнает их, я уверен. И в то же время я чувствую, как ярость накатывает… волна за волной, сметая все на своем пути. Потому что я… дьявол! Я ничего не забыл! Я помню каждую минуту, проведенную с ней, и каждое мгновение, растянувшееся на вечность, без нее!
А потом прикоснуться к бархату кожи и едва не сдохнуть от восторга, ощущая, как задрожали пальцы, когда сотни электрических разрядов пробежали по телу, взламывая сознание. Первое прикосновение за десятилетия. Наше. Первое. Прикосновение. Бл***! Разорвало пополам, вызывая желание еще большего, и я уступаю ему, набрасываясь на мягкие губы, едва не застонав, когда ощутил их вкус. Я его помнил. Я, черт тебя раздери, Лия Милантэ, помнил его все это время! Трахал сотни… тысячи безликих женщин, а чувствовал твой вкус на их губах, смотрел в пустые глаза и видел в них твои, наполненные голубым светом. Слышал твой голос в каждом стоне, в каждом всхлипе. И ни с одной из них я не почувствовал и десятой доли той эйфории,
