возведены в другом пространстве, отличном от пространства на плато. Казалось, там течет другое время, и если пойти в сторону – если это вообще возможно, – то позади останется настоящее, в котором ты только что был, а впереди будет другое настоящее, которому твое тело, разум и дух давно не соответствуют.
Это знание хлынуло в его разум и тело, будто из внезапно открывшейся черной звезды.
Он не закричал, не упал в обморок. Но вид этого чудовищного, непостижимого пейзажа был настолько чуждым, что он упал на колени.
Затем он упал вперед на руки, чувствуя тошноту, тяжело дыша и хватая пальцами траву, будто эти горсти дерна были его единственной опорой на этой планете.
«Я не буду смотреть вверх, – думал он. – Не буду смотреть на все это».
Он услышал приглушенный стон у себя за спиной и понял, что мама и Эхо тоже смотрят на эту ужасную панораму. Мама издала удрученный, ранящий сердце стон. Она стояла прямо, обхватив себя обеими руками, а на щеках у нее блестели серебряные слезы. В ее глазах было горестное осознание. Наверняка она знала лучше Верна, что означали эти гигантские фигуры, сокрушившие горизонт на юге. И, похоже, ненавидела то, что они означали, – этого она боялась больше всего, не считая смерти своих детей.
– По своему образу! – воскликнула она.
Верн понял, что она имела в виду. Старики переделывали мир и всю планету по своему равнодушному рациональному проекту. Они не строили машины или монументы на поверхности планеты – они изменяли молекулярные структуры мира от ядра до коры, от полюса до полюса. Земля постепенно теряла свое лицо. Она становилась не собой, а каким-то чужеродным объектом, инструментом или прибором невообразимого назначения.
Мама стояла замерев от ужаса, но Эхо не кричала от страха, как предполагал Верн. Она тоже замерла, только от удивления. Эти непостижимо огромные плоскости, углы и расхождения, которые одновременно складывались внутрь и наружу в медленные образования и преобразования, производили на разум аутиста такое же гипнотическое очарование, какое производил мерцающий свет, ветвь, дрожащая на ветру, или танцующая снежинка. Это очарование могло отличаться, но оно было таким же, как то, в которое сестра Верна впадала от более знакомых ей явлений.
Поняв, что Эхо не потеряла голову от ужаса, что она не била себя по лицу кулаками, как в последний раз, когда ей было очень страшно, Верн немного пришел в себя. Даже видя перед собой спокойную сестру, ему было чертовски сложно сдерживать чувства и мыслить логически.
Он медленно подошел туда, где стояла мама, опустился на колени и взял из рюкзака флягу, которую она бросила в траву. Схватил ее обеими руками и, стараясь смотреть только вниз, не поднимать глаза на эту мучительную панораму, поплелся в небольшую болотистую местность, огороженную рядами полевых цветов.
Примерно через минуту он вышел к небольшому маслянистому ручейку, который сочился между глыбами торфа с болотной травой. Верн наклонился, наполнил флягу водой и попробовал ее на вкус. Она пахла мускусом и была грязной, но зато была неядовитой. Верн попил немного, прежде чем отнести фляжку остальным. Куинни выскочила из травы и побежала рядом с ним. Картина мира, превратившегося в руины, беспокоила ее не больше, чем Эхо.
Верн напоил сестру, и та взглянула на него своими ярко-серыми глазами, полными благодарности. Маме, кажется, было тяжело пить – она прополоскала рот, а затем сделала несколько маленьких глотков этой жидкости, по вкусу напоминающей гумус. Затем повалилась на землю и раскинула ноги.
Будто обращаясь к траве и воздуху, произнесла:
– Мы не можем жить в таком мире, – она покачала головой. – По крайней мере, я не могу, – она посмотрела на сына, на его обветренное лицо и редкую светлую бороду. – Я чувствую, что нахожусь на грани потери рассудка. Я боялась, что у нас нет будущего. Возможно, оно у нас есть. Но я не хочу такого будущего. А теперь думаю, что у нас не осталось и прошлого.
– Прошлой ночью мы ночевали в пещере с людьми, которые думали так же, как ты, – заметил Верн.
– Что ты имеешь в виду? Я не понимаю. Не говори загадками, – она повысила голос почти до крика. – Скажи что-нибудь, что имеет смысл.
Верн пожал плечами.
– Может быть, ничто не имеет смысла.
Вновь испытывая ужас, он заставил себя еще раз взглянуть на необъятные громадины этих абсурдных кубов, цилиндров, их скопления и пятиугольные проекции. Его разум не мог разделить эту фантасмагорическую панораму на части, но ему казалось, что гигантские мосты-арки возвышаются над безграничными пропастями и что они не были присоединены к краям пропасти, а просто проникали в камень с постоянным движением, которое было заметно в потоке воды. Синхронное открытие и закрытие пятиугольных
