Старая Ганна редко слушала его музыку, но всякий раз жарко хвалила и награждала то пряником, то яблоком, обещая, что «племяш» выбьется в люди. Пацаны на пляже, загорелые рыбаки, вечно пьяные грузчики и их веселые подруги, перед которыми он изредка соглашался сыграть, дружно ахали «как душевно», в особенности если Митяй выводил популярный мотивчик или старую моряцкую песню. Но такого успеха, как в первый раз, когда «Море широко» подхватили десятки глоток, больше не случалось, и Митяй отчаялся понять причину. Недетская, сатанинская гордость копилась в нем, сила переполняла пальцы, и он жаждал отыскать ей применение.
Тем временем лето перевалило через зенит. Знойный август раскинул над городом желтый плащ, зашуршали сухие листья вдоль пыльных бульваров, налились соком виноградные гроздья. Курортников стало больше, они веселились жадно, стараясь до последней секунды использовать жаркие дни. По городу процветали карманники и фотографы, за любую мелочь просили втридорога, чаще дрались и реже понимали друг друга.
…В ресторане «Ассунта» всегда царила живительная прохлада. Хозяин, хитроглазый красавец Кефели, позаботился об удобстве взыскательной публики – плетеные кресла с вышитыми подушками, низкие столики с неизменными живыми цветами, старинные бокалы, в которые так вкусно наливать молодое вино. И живая музыка – на маленькой круглой эстраде по будням задавало тон фортепьяно, по субботам играл дуэт, а воскресенья отдавали приходящим гостям. Не покладая рук, господин Кефели поставлял все новые инструментальные деликатесы – то разыщет в поселке татарина-скрипача, который играл когда-то для самого… – тссс!! – то зазовет на огонек проезжую знаменитость из Ленинграда. Посетители смаковали хорошую музыку и понимали ее, как никто. Все хорошие музыканты Феодосии сиживали за столиками «Ассунты», а бывало и поднимались наверх, подыграть исполнителю.
Обжившись в новой судьбе, Митяй захаживал туда не раз, облюбовал столик в глубине зала и старался держаться тихо. Обычно он побаивался разряженных шумных дам и девиц в чересчур открытых платьях, солидных господ в золотых очках и строгих костюмах, пестро одетых непонятных парней. Но в этот вечер кураж кружил ему голову. Шел восьмой час, посетителей было немного – компания офицеров, щупленькие супруги, коротающие вечерок за бокалом муската, крашеная, хищная старуха в бисерном платье не по возрасту, с пальцами, унизанными перстнями, и пара-тройка завсегдатаев за первым столом у сцены. Все курили, от запаха табака у Митяя першило в горле, он злился. Впрочем, не петь же.
Когда заезжая скрипачка – некрасивая, толстая девушка несколькими годами старше, чем сам Митяй, – поднялась на эстраду, волнение улеглось. Первая пьеска, которую сыграла гостья, добавила уверенности – заунывное дребезжание, то скачущее, то протяжное, со скрипучими переборами и редкими нежными нотками. Инструмент в руках девушки всхлипывал, словно истеричная барышня, смычок то порхал, то дрожал. Митяй не понял, чему так бурно хлопали зрители – скукота же. Щелкнул замочек, скрипка явилась на свет – пора.
Второй мелодией оказался чардаш – медленный, сладкий, дразнящий, как кофе, чардаш. Сжав до скрипа зубы, гордо выпрямившись, Митяй поднялся и шагнул к эстраде, на ходу вплетая свой голос в радостную мелодию. Смычок касался струн уверенно и легко – кто кого, а? Потанцуем? «Потанцуем» – улыбнулась девушка, блеснула зубами, ее большая грудь колыхнулась под платьем. «Айда!» Она удвоила темп, Митяй едва поспевал за ней, потом замедлилась, расплываясь в невыносимой томности – так цыганка тянет ладони, колышет пеструю шаль, бряцает монистом, прежде чем вспыхнуть пляской. Зрители зааплодировали. Митяй видел, как сияют их глаза, вспыхивают огоньки сигарет, отсверкивают очки и драгоценные кольца. Дама в бисерном платье не сводила взор с маленького музыканта… или с его скрипки?
«Айда!» Бешеная девица утроила темп, белые пальцы запорхали над грифом, словно кузнечики. Силясь поспеть за ней, Митяй сбился с такта, захлебнулся в попытке нагнать. С отвратительным скрежетом на скрипке оборвалась струна… вторая… третья. Чертова дрянь! Сжалившись над неудачей горе-музыканта, девица сбавила скорость, и Митяй кое-как доиграл свою партию, выжал все звуки из последней целой струны. Вот и выступил. Опозорился, как только мог. Возомнил. Со свиным рылом в калачный ряд. Дурак. Засранец. Огузок стриженый… Митяй рванул галстук-бабочку, отбросил его, как тряпку, и, опустив взгляд, спустился в зал. Щелк – и проклятая скрипка скрылась в футляре. Хлоп – распахнулась дверь.
Скрипачка выбежала за ним.
– Не расстраивайся, мальчик!
Она говорила смешно, картавя и шепелявя, как иностранка – «гасстгайвайся», «мальтшик», и сама была потешной, похожей на круглощекую куклу.
– Подумаешь, струны порвались. У Паганини тоже рвались, так он плюнул на всех и на одной струне целый концерт сыграл!
– Это кто такой – Паганини? – сварливо спросил Митяй. – С Караимской будет или с Форштадта?
