сорок пятом скрипач вернулся в Одессу, в том же году женился на Розочке Тененбойм, младшей сестре товарища по скрипичному классу, потерявшей в оккупации всех родных. Следующей весной Бориспольский стал отцом, нежным, трогательным, но и строгим – Розочка трепетала перед ним, как полевой цветок, приучая детей к покорности. С сорок шестого по семьдесят пятый музыкант служил в Одесском симфоническом оркестре, выступал в городе, гастролировал по стране и не имел нареканий, не считая пары дурацких причуд – играл только на своей старой скрипке и наотрез отказывался браться за Паганини, даже имени его слышать не мог. С возрастом его отношение к музыке не менялось – не довольствуясь репетициями и концертами, он музицировал дома, уходил поиграть в парк или на пляж, импровизировал вволю. Сын, дочери и внуки не рисковали нарушать уединение скрипача или (упаси боже!) слушать в доме те записи, которые он почему-то не одобрял.
Выйдя на пенсию, Дмитрий Васильевич быстро сдал, стал жаловаться на сердце, потерял интерес к прогулкам, кинематографу и даже к изумительно вкусной стряпне жены. Казалось, дни его сочтены, но хлопотливая Розочка провернула многоходовую комбинацию и обменяла родовое гнездо на двухкомнатную в Феодосии. Возвращение «к отчим брегам» придало скрипачу жизненных сил. Обвыкшись в уютном, нешумном гнездышке, он снова начал ходить пешком, показывать милой Розочке уцелевшие улицы и тропинки, по которым гонял мальчишкой. Понемногу рассказал жене детство – про засыпанную Криничку, подлый поступок дяди, голодный быт беспризорников. И про скрипку – не все, но многое. Тем же летом он купил жене шаль и золотое кольцо, наряжал ее, баловал на старости лет. Засыпая рядом с сухонькой женщиной, едва заметной под большим одеялом, слыша, как она тихо дышит, скрипач думал, что безмерно богат. В его жизни есть два сокровища, скрипка и Роза. И немного времени для любви.
Дом офицеров, куда Бориспольский по старой памяти заглянул, кишел кружками и студиями, мастерство старого скрипача там пришлось как нельзя кстати. На закате жизни Дмитрий Васильевич начал давать концерты, делать сольные номера по мотивам популярных мелодий и задорных народных танцев – небольшие, в меру оставшихся сил. Он стал пользоваться популярностью, уважением, а затем и любовью у горожан, неизменно бывал приглашаем на отчетные концерты в двух городских «музыкалках» и даже вел уроки музыкальной культуры в том самом детском доме, который однажды чересчур поспешно покинул.
В свободное время он любил прогуляться по развалинам генуэзской крепости Кафы, помолиться у стен заброшенного армянского храма, посмотреть с высоты холмов на безмятежное море, поиграть тихо-тихо – для кузнечиков, бабочек и хлопотливых пчел. Покой заполнил усталую душу, как свежий мед заливает соты. Детство и старость сплетались в книгу причудливых воспоминаний, долгих, подробных снов, полузабытых мелодий. Обветшалое тело перестало пугать музыканта, слабость ног – раздражать. В «Богом данной» все шло своим чередом – зерна ложились в землю, давали ростки, плоды, рушились под ножом и снова падали в рыхлое поле.
Когда пришла перестройка и стихийный Арбат художников, музыкантов, поэтов и прочих безумцев выплеснулся на улицы, Бориспольский тоже решил вспомнить детство. В хорошие дни сезона, ухмыляясь про себя, он становился у входа в «Асторию», клал на землю футляр и играл часовой концерт, завершая его неизменным «Раскинулось море широко». И нельзя сказать, что было важнее для старика – неплохая прибавка к пенсии или молодое, шкодное удовольствие от работы с «курортной» публикой. Вспоминая уроки Столярского, скрипач заставлял инструмент мяукать и кукарекать, изображать ссоры влюбленных и тернистый путь пьяницы к дому. Впрочем, классическими произведениями он не пренебрегал – к семидесяти годам Бориспольский счел, что дорос, наконец, до Моцарта, и мог играть его вечно. Пронзительная печаль и молодая беспечная легкость композитора пришлись скрипачу особенно по душе.
Седая Розочка все вздыхала: «С этой улицей тебя не будут уважать люди». Дмитрий Васильевич гладил ее по нежным кудрям и целовал в щеки – не о чем волноваться, золотко. За два года он стал своим на набережной, его узнавали, здоровались, называли на «вы», приглашали сыграть в кафе, клали в футляр цветы и порой аплодировали не хуже, чем в филармонии. Если скрипач о чем и мечтал – умереть вовремя, до того, как откажут ноги и голова. Но до смерти еще оставалось время – как и многие здешние старики, занятые делами, Бориспольский был вполне бодр и даже силен.
…В этот день его место подле гостиницы оказалось неожиданно занято – длинноволосые парни из Коктебеля попросились подзаработать на набережной. С ними была беременная флейтистка, поэтому скрипач не стал возражать. Он прогуливался в тенечке подле кафе «Аркадия», ожидая своего часа, и небрежно разглядывал товары. Бусы из «крымских самоцветов» делали невесть где, местных ювелиров, знающих толк в дарах Карадага, осталось мало, и они не торопились выносить на всеобщее обозрение перстни тонкой работы и подвески с молочно-голубыми агатами. Зато витрина кукольницы смотрелась как стенд музея – ловкая мастерица повесила на крючки татарина с татаркой в пестрых халатах, степенного караима в шапочке и при нем улыбчивую жену, длиннокосую украинку и ее гарного хлопца, грека в белой рубашке, шального цыганенка со скрипочкой. Сама торговка сидела в тени, только мощные руки, похожие на когтистые лапы, высвечивало яркое солнце. На пальце правой руки красовался серебряный скорпион, смутно знакомый старому скрипачу. Но он не стал вспоминать – откуда. И перешел на другую сторону, где у Музея древностей
