Она вцепилась в руку Мэйнфорда и силу потянула, непроизвольно, просто силы этой было много, а ей как раз не хватало малости. От него ведь не убудет.
…вновь зыбь.
Сине-зеленая толща воды, в которую Тельма ныряет. Она ненавидит воду, такую, как эта, ледяную, тяжелую, с запахом дыма. Вода не хранит запахи, но вот… надо прорваться.
Спуститься глубже.
Туда, где на дне, шевелятся тени.
Не тени – фигуры, далекие, нелепые, словно вылепленные из глины и наспех раскрашенные. Их пятеро.
Одна – в кресле. И эту фигурку удерживают суровые нити. К огромному облегчению Тельмы, у этой фигуры нет лица. Тельма всматривается в глиняного человечка с глазами-бусинами, с раззявленным ртом, измаранным красной краской, и лишь затем переключает внимание на остальных. Трое одинаковы, почти одинаковы – вылеплены из той же глины, но сверху щедро посыпаны мукой. Они облачены в черные плащи, сшитые из лоскутов ткани, а на нитяных волосах – белых-белых – с трудом удерживаются шляпы.
Эти фигурки неприятны. И Тельма быстро устает на них смотреть.
Пятая.
Человек. Почти человек. Она сделана особенно тщательно, будто тот, кто собирался показать Тельме спектакль, отчаянно желал, чтобы именно эту фигурку она опознала.
Крупный нос. Округлый подбородок. Ямочки на щеках. Глаза-бусины серого цвета. Аккуратные волосы, пусть и из пакли, но можно понять, что объект носит стрижку.
Костюм-тройка.
И имя, вышитое мелкими стежками на спине.
Воздух заканчивается как-то сразу и вдруг, и Тельма задыхается, она тонет в ледяной воде, пытаясь выбраться из ловушки, в которую сама же угодила. Водоворот обрывочных воспоминаний кружит…
…девочку отправь учиться… есть хорошие школы…
…ей нельзя в школу…
…лилии… ненавижу лилии… почему он не отпускает меня?
…ты ничего не понимаешь! Я люблю его, он любит меня! – визгливый женский голос ввинчивается в череп. И череп начинает вибрировать. Тельма видит его изнутри – высокий прочный купол и тончайшие пленки височных костей, которые вот-вот рассыплются…
Глава 27
Ее выдергивают за мгновение до катастрофы. И удар по губам – становится традицией, однако, – не причиняет боли, точнее, эта боль – в радость. Тельма почти счастлива, слизывая кровь с лопнувшей губы.
– Вот и все… все уже. – Ей не позволяют упасть, держат на весу, хотя Тельма точно знает, что держать ее – удовольствие ниже среднего. Нет в ней ни женской хрупкости, ни очарования. И надо бы сказать, что она и сама прекрасно справится, но на ложь сил не осталось.
Не справится, а потому позволяет себе прижаться к ожившему камню.
Упоительно горячему камню.
Переполненному силой, такой близкой, такой сладкой…
– Куда ж ты полезла, бестолковая? – Мэйнфорд почти нежен, и это противоестественно. Но Тельма не возражает.
Полезла.
Куда?
Самой бы понять. В конспектах ответ есть, и в голове Тельмы тем более, но сейчас эта голова категорически не способна к мыслительному процессу.
– Посиди… сидеть можешь? – Мэйнфорд перенес ее на низенькую софу, и сверху накрыл своим пальто, тем самым, пропахшим табаком и травами. – Вот и ладно. Посиди, мы скоро. Полчасика и поедем домой. Я тебя отвезу.
