она…
Гаррет.
Откуда он взялся? Он ведь уехал. Мама сказала, что Гаррет уехал на весь уик-энд. И что когда вернется, они поженятся, и тогда Тельма сможет называть Гаррета папой.
Глупость какая.
Тельма ведь не маленькая, она знает, что Гаррет – вовсе не ее отец, и он тоже знает. И вообще, он ей совсем не нравится, даже больше не нравится, чем мистер Найтли, который как-то бросил, что Тельма поразительно некрасива. Но мистера Найтли Тельма простила, он, в конце концов, правду сказал, а вот Гаррет лгал.
Только мама почему-то не видела.
И сияла рядом с ним ярко-ярко. Ей даже новый контракт предложили в синема-сериале, и мама согласилась, потому что за синематографом будущее и, быть может, театры вовсе отомрут. Конечно, мистер Фоккер сердился, он синематографистов не любил, все твердил, что они извращают саму суть высокого искусства, но мамин агент сказал, что нельзя упускать возможность… сложно все во взрослом мире.
– Прекрати. Что ты мог знать? – этот голос был незнаком, как и тень – коренастая, разлапистая, отдаленно похожая на старый дуб. – Что ей придет в голову избавиться от ребенка?
Тельма нахмурилась.
Нехорошо подслушивать чужие разговоры. И мама разозлилась бы, узнай она, но… что-то мешало Тельме поступить так, как надлежит поступать воспитанной юной леди.
– Я… я не собирался их бросать! Нет… конечно, об официальном признании и речи быть не могло… ты ведь понимаешь… моя карьера… меня бы не поняли, если бы я… одно дело – знакомство с мисс Деррингер, и совсем другое – роман…
Роман – это книга.
Толстая книга, которых в библиотеке множество, и некоторые Тельме трогать не дозволено, потому что они написаны для взрослых. А иные и вовсе заперты, но Тельма книг не любит.
Скучные.
Нет, она умеет читать и читает, ведь если пойдет работать в театр – а она непременно пойдет работать в театр, когда вырастет, – ей придется читать и сценарии, и роли, и вообще много чего. Да и мама радуется, когда учителя хвалят Тельму.
– До выборов всего полгода… и у меня отличные перспективы… но я бы никогда не оставил своего ребенка… и Элизу… зачем она?
– Если хочешь, вызовем чтеца…
– Нет! – от этого крика Тельма отпрянула и пребольно ударилась о кованую подставку не то для цветов, не то для свечей, не то для хрупкой вазы. – Нет… не надо тревожить ее покой…
– Остаточные воспоминания…
– Ничего не изменят, Мэйни… Элиза не оживет, а я… я ведь и так знаю… в контракте дело… в проклятом том контракте…
Гаррет всегда говорил громко, даже когда за столом не было никого, кроме мамы и самой Тельмы. И улыбался. Тельме не нравилась его улыбка, пустая. И мистер Найтли соглашался, называл Гаррета политическим дерьмом. Но дерьмо – это очень плохое слово, и Тельма делала вид, будто не слышит его. Ведь именно так и надлежит поступать очень воспитанным особам…
– …я умолял ее не подписывать… зачем ей синематограф? Она и так была известна, но нет… агент настаивал… и гонорар обещали приличный… но неустойка… если бы она отказалась… двести тысяч…
Он говорил еще о чем-то, но Тельма не слушала. Она вдруг явственно осознала: случилось страшное. Здесь, в их с мамой доме. И Гаррет знает, что именно.
Мама…
Мама не разрешает Тельме гулять по ночам. Ночью дети должны спать. И она точно рассердится, если Тельма, нарушив все запреты, явится в мамину спальню. Но страшнее маминого гнева – как-нибудь Тельма переживет – было то, нехорошее, что чувствовалось в воздухе.
Запах.
Густой запах, словно все розовые кусты расцвели разом, чего быть не могло. И то, розы пахнут сладко, приторно, но не так. И лилии… мама терпеть не могла лилии, особенно белые, а ей после очередной премьеры слали целые корзины, и дом пах кладбищем.
Это мистер Найтли выражался.
