привыкаешь.
– Ты…
– Убирайся, Джаннер. – Тельма облизала воду с губ. – И сделай так, чтобы больше не попадаться на моем пути. Ты ведь не хочешь сесть за попытку подкупа служебного лица? Или за использование для того закрытых данных? Как ты думаешь, Мэйнфорд, если ему намекнуть… воспользуется ли он таким шансом?
– С-сука…
– Не я такая, Джаннер… жизнь такая… сам ведь говорил, надо быть гибкой…
Он все-таки убрался.
Вернется.
Проглотит страх, сживется с мыслью, что кто-то стал свидетелем его унижения. И захочет отомстить.
Дерьмо.
Но Тельме не привыкать. В ее жизни было изрядно дерьма.
Автобуса она все-таки дождалась.
…сны не отпускали.
Бывало с ним такое, когда Мэйнфорд четко осознавал, что пребывает во сне, но все же не имел сил вырваться. Он пытался, но лишь глубже увязал в паутине.
Как тогда.
Он лежал, не способный пошевелить и пальцем, но в то же время прекрасно осознающий, что происходит.
– Что ты творишь? – Голос деда грохотал.
– То, что давно должна была сделать!
Мама явилась на рассвете. Она никогда не вставала раньше полудня, а тут явилась на рассвете. И вошла в комнату Мэйнфорда, и положила на его грудь камень, небольшой, с кулак младенца, но камень этот оказался тяжелее старых валунов, из которых был сложен замок.
– Прости, малыш, – сказала мама, коснувшись его волос, и это прикосновение Мэйнфорд ощутил явственно. – Так будет лучше для всех. Берите его. Уходим, пока старик не очнулся…
И двое в белых жреческих одеждах подняли дубовую кровать.
Кажется, именно тогда Мэйнфорд испугался. Он вдруг осознал, что умолять бесполезно, мама не послушает. Даже если бы у него хватило сил умолять, хотя бы открыть рот. Она уже все решила. А решений своих мать никогда не меняла.
– Не беспокойся, Мэйни. – Она гладила его щеки, и эта ласка была сродни прощанию. – Я выбрала очень хорошее место… пошевеливайтесь…
Дед успел.
Наверное, это было сродни чуду. А быть может, старик просто слишком хорошо знал свою дочь.
– Поставьте кровать на место. – Он появился в дверях, смешной и немного безумный в стеганом своем халате, наброшенном поверх пижамы. В колпаке. И с тростью.
– Уйди, дедуля… – Его не приняли всерьез.
Его никогда не принимали всерьез. И дед лишь хмыкнул.
Вскинул руку.
И жрец сложился пополам, захлебываясь собственным криком.
– Убирайтесь, пока живы, – велел дед. И больше не нашлось никого, кто посмел бы спорить. Только мать горестно вздохнула.
– Опять ты лезешь не в свои дела, папа!
– Дура.
Мэйнфорд видел все, почти все, потому что повернуть голову он не был способен. Но кровать поставили криво, и теперь в поле его зрения находились и дед, и мама. В черном костюме, строгом костюме. С гладко зачесанными волосами. С жемчужными капельками в ушах… с сумочкой… почему-то именно сумочка, крохотная, с бабочкой-застежкой, его особенно покоробила. Или не в бабочке дело, а в том, что сумочка эта идеально подходила, что к серьгам, что к костюму. И значит, матушка готовилась к этому визиту столь же тщательно, как и к прочим.
– Убери эту пакость. – Дед ткнул тростью в камень, но тот не шелохнулся.
