'Ну, милый, ну, хороший, – молю я его мысленно. – Ну, пожалуйста, ну, поверни назад, ну…' Мы скользим все вперед, подходим уже к двери, когда… о счастье!.. волк вдруг поворачивает назад… И опять мимо спящих Ханны, мимо Сережи, мимо Ильи волк несет меня к моей кроватке и кладет в нее обратно.
Что было после – как он ушел, как я заснула – я этого ничего не помню…
Разумеется, волка не было. Разумеется, все это или мне приснилось, или представилось. Но видение было так ясно, что я до сих пор вижу все подробности этой картины перед глазами, как будто все это действительно случилось…
Виденный мною волк был похож на волка из иллюстраций Каульбаха к гетевскому 'Рейнеке-Лису'27.
У папа в библиотеке было хорошее издание этой книги, и я очень любила смотреть на эти картинки. Может быть, этот образ потому так и врезался мне в память.
Но в то время этот случай казался мне не сном и не видением, а самой настоящей действительностью.
XI
Там же, в нашей комнате под сводами, случилось, что мы все трое заболели скарлатиной.
О заразе, из-за которой теперь люди делают не только бессмысленные, но иногда и жестокие поступки, в то время мало думали.
Мы заразились скарлатиной от крестьянских детей, которые были позваны к нам на елку. В ту зиму в деревне была сильная эпидемия скарлатины, и многие дети пришли на елку не вполне выздоровевшими. У некоторых детей кожа, как перчатка, отставала от тела, и мы трое забавлялись тем, что у ребят сдирали эту отстававшую кожу от рук.
Не мудрено, что мы все заразились, и произошло это так скоро, что не успели мы поесть всех сластей, полученных с елки, и наиграться подаренными нам игрушками, как уже все трое свалились.
Илья был легко болен. Сережа сильнее, а я чуть не умерла. Мама рассказывала, что я несколько дней была в бессознательном состоянии и все боялись, что я не вынесу болезни.
Около моей постели поставили два питья – воду с белым вином и воду с вареньем, и я, вскакивая на своей кроватке, быстро и коротко говорила: 'Белого' или 'Красного'.
И много дней, кроме этого питья, я ничего в рот не брала.
В то время градусников для измерения температуры тела еще не было и о каких-либо исследованиях никто и не слыхивал. И докторов было меньше, и поэтому реже их звали. Ждали, чтобы болезнь прошла, вытирали тело теплым прованским маслом, давали питье – а в остальном полагались на волю бога.
Помню, как стало мне полегче.
Я лежу в своей кроватке и испытываю чувство блаженства.
Рядом с моей кроватью стоит кровать Ильи, а дальше – кровать Сережи. Они тоже оба в постели. Приходит папа и садится около меня.
– Ну что, Чурка? Все притворяешься, что больна? – говорит он. Он смотрит на меня с нежностью, и я чувствую, что сейчас можно просить у него все, что угодно.
Но мне просить нечего. Я беру его большую сильную сухую руку в свою и снимаю с его безымянного пальца его обручальное кольцо. Он мне этого не запрещает, а продолжает смотреть на меня с нежной улыбкой. Я играю кольцом, пока оно не выскальзывает у меня из руки и не закатывается так далеко, что никто не может его найти. А папа меня за это не упрекает и терпеливо ждет, пока Агафья Михайловна находит кольцо в какой-то щелке.
Когда нам стало получше, нам вручили наши елочные сладости и игрушки. И вот мы, прыгая с одной кровати на другую, играли то в гостях у Илюши, то у Сережи, то у меня. Тут же была милая Ханна, ухаживающая за нами, часто заходила мама, иногда приходил сам папа. И мы были очень счастливы.
XII
Во время нашей скарлатины ухаживало за нами еще одно лицо, о котором я должна рассказать, так как оно не только имело большое значение для нас, детей, но и занимало довольно заметное место и в жизни нашей семьи.
Это лицо – старуха Агафья Михайловна, бывшая горничная моей прабабки графини Пелагеи Николаевны Толстой, а потом 'собачья гувернантка', как ее называли.
Это была худая, высокая старуха, с остатками большой красоты в благородных чертах гордого и строгого лица.
Она осталась девушкой, вероятно, не желая подчинить своей жизни другому человеку.
Будучи молодой крепостной, ей волей-неволей приходилось подчиняться своей госпоже, и она добросовестно исполняла свои обязанности. Когда хозяином Ясной Поляны стал отец, то он дал ей помещение на дворне, назначил ей пенсию и, вероятно, щадя ее гордую душу, не возложил на нее никаких обязанностей, а дал ей возможность заниматься тем, чем ей хотелось.
Агафья Михайловна любила рассказывать о том, что, когда она была крепостной папа, кто-то хотел ее у него купить и предлагал за нее смычок гончих собак, но что папа ее не отдал.
– А собаки были важные, – говорила она с сознанием того, что она знает толк в собаках.
Когда Агафья Михайловна перешла на дворню, она сначала занялась овцами, а потом перешла на псарку, где и прожила до конца своей жизни, ухаживая за собаками.
Агафья Михайловна любила не одних собак – для нее всякое живое существо было достойно любви и сострадания. Даже таких противных насекомых, как тараканов и блох, она не уничтожала и сердилась, когда другие это делали при ней. Она их не только не убивала, но прикармливала. Баранины же, с тех пор как она ухаживала за овцами, – она в рот взять не могла.
'У нее была мышь,- пишет о ней в своих воспоминаниях мой брат Илья, – которая приходила к ней, когда она пила чай, и подбирала со стола хлебные крошки.
Раз мы, дети, сами набрали земляники, собрали в складчину 16 копеек на фунт сахару и сварили Агафье Михайловне баночку варенья. Она была очень довольна и благодарила нас.
– Вдруг,- рассказывает она, – хочу я пить чай, берусь за варенье, а в банке мышь. Я его вынула, вымыла теплой водой, насилу отмыла, и пустила опять на стол.
– А варенье?
– Варенье выкинула, ведь мышь поганый, я после него есть не стану'28.
Бывало, когда вся наша семья уезжала на зиму в Москву, а папа один оставался в Ясной Поляне или когда он приезжал туда из Москвы, чтобы отдохнуть от тяжелых для него городских условий, Агафья Михайловна всегда приходила с дворни в дом, и они вместе сиживали за самоваром и разговаривали о всякой всячине.
Много, много раз он упоминает о ней в своих письмах к мама, и всегда с хорошим чувством.
'Сейчас Агафья Михайловна повеселила меня рассказами о тебе,- пишет он в одном письме от 2 марта 1882 года… – Это было хорошо. Рассказы ее о собаках и котах смешны, но как заговорит о людях – грустно. Тот побирается, тот в падучей, тот в чахотке, тот скорчен лежит… тот детей бросил…'29 В других письмах он пишет:
'Чай готов, и Агафья Михайловна сидит'.
'Пришла Агафья Михайловна, болтала и сейчас ушла'.
'Дома Агафья Михайловна хорошо рассказывала про старину, – про меня, то, что я забыл, какой я был противный барчук…' 'Опять обедал один, опять Агафья Михайловна toujours avec un nouveau plaisir' {как
