веселее с Кузминскими.
Бывало, запрягут нашу длинную линейку, которая у нас называется 'катки', и все мы едем купаться в чистую, прохладную Воронку. Там выстроена купальня, в которой сделан ящик для детей. Нас часто сопровождает тети Танина кухарка Трифоновна, которую мы очень любим. Она толстая, белая, чистая, в белом чепчике и белом фартуке.
– Ну, Трифоновна, – кричим мы ей, – полезайте первая воду греть!
И нам кажется, что ее большое белое тело, всегда теплое от кухни, – согреет нам воду…
В июне наша семья прибавилась. Появился на свет крупный здоровый мальчик, которого назвали Петром83.
Нас стало уже шесть человек детей.
Через месяц после этого папа уехал в Самару…
Он пробыл там недолго. В августе он вернулся, а скоро после этого и Кузминские собрались в обратный путь на Кавказ…
Здоровье Ханны к концу лета пошатнулось… Мои родители не знали, что делать…
Наконец решено было следующее: Ханна должна была уехать на зиму с Кузминскими в Кутаис и попытаться восстановить свое здоровье хорошим климатом.
Ханна ненавидела праздность и считала себя достаточно здоровой, чтобы работать, и поэтому взяла на себя воспитание Даши и Маши Кузминских.
У нас, детей, не спросили нашего согласия.
Не знаю, что ответила бы я, если бы большие это сделали. Как ни невыносимо больно было сознание разлуки с Ханной, а все же я чувствовала, что она уезжает для своего блага, и, может быть, не решилась ее удерживать. Но главным утешением для меня служило то, что она уезжает только на зиму и что летом мы ее опять увидим в Самаре, где мы условились съехаться в будущем мае…
Как мы с Ханной расставались, как прощались – это стерлось с моей памяти…
Помню только, что настали дни тупого отчаяния. Я ничем не могла заняться: все казалось скучным и бессмысленным. В доме точно ветер ходил – такая была пустота…
По вечерам я ложилась спать в слезах. Утром не хотелось вставать… Зачем? Все равно – все потеряло всякий смысл и всякую радость…
К папа, когда он пишет, – нельзя ходить. А за обедом он – молчаливый и серьезный. В эту зиму он особенно мрачен… Я слышу от 'больших', что он начал большое сочинение из времен Петра84 и что оно что-то у него не ладится… {12 января 1873 года он пишет своему приятелю П. Д. Голохвастову: 'Я всю зиму нынешнюю нахожусь в самом тяжелом, ненормальном состоянии. Мучаюсь, волнуюсь, ужасаюсь пред представляющимся, отчаиваюсь, обнадеживаюсь и склоняюсь к тому убеждению, что ничего, кроме муки, не выйдет… Я себе так несносен, что другим должен быть невыносим…'85} Кроме того, он все еще занимается народным образованием и все об этом говорит…
А мне это теперь не интересно. Я хочу говорить о Ханне…
Пойдешь к мама – она кормит маленького Петю, а чуть заговоришь с ней о Ханне или о Кузминских,- так и у нее слезы навертываются на глаза… Лучше уж не говорить…
Зайдешь к тетеньке Татьяне Александровне… У нее тишина, полумрак… Сидит ее приживалка Наталья Петровна и шикает: 'Ш… ш… ш… Татьяна Александровна уснули…' Я замечаю, что тетенька теперь часто дремлет. Когда она не спит, она все такая же добрая и любящая, но как-то все менее и менее интересуется внешней жизнью, многое не помнит.
Ухожу от тетеньки и иду наверх, в залу. Гляжу в окна: моросит мелкий осенний дождь…
Чем скоротать длинный тоскливый день?
Моя бабушка Любовь Александровна Берс, жившая тогда в Петербурге, издали угадала наше грустное настроение и, пожалев нас, вдруг совершенно неожиданно приехала в Ясную.
Ее приезд очень утешил меня и мама.
Пока бабушка была в Ясной, я не отходила от нее, спала рядом с ней, а днем училась с ней и ходила с ней гулять.
Природа тоже как будто сжалилась над нами, и конец октября подарил нам такие дивные солнечные дни, что даже цветы ошиблись и подумали, что вновь наступило лето, и во второй раз расцвели…
Мама писала тете Тане 28 октября:
'Дни стоят удивительно хорошие: вчера мы набрали большой букет только что распустившихся полевых цветов: кашки, любишь-не-любишь, лиловые васильки и проч.
Такого чуда никто не запомнит…'86 Бабушка прожила в Ясной недолго. Но она помогла нам перенести самые тяжелые дни.
С отъездом Ханны кончилось мое счастливое детство.
Прошла навсегда та пора беззаботности, доверия к старшим, безоблачной любви ко всем и ко всему окружающему, которой отличается эта пора жизни.
Мне пошел девятый год, и я из ребенка переходила уже в отроческий возраст.
Было у меня в жизни и после детства много хороших и счастливых минут, – но то состояние душевной ясности и сердечного спокойствия, которое я испытала при жизни с Ханной в детской со сводами, – никогда уже не повторилось…
Отрочество Тани Толстой
Глава I
В 1873 году нас было шестеро детей. Сереже, старшему, было десять лет, мне шел девятый год; а Пете, последнему, летом должен был минуть год.
Вот как папа описывает нас, шестерых, своей родственнице графине Александре Андреевне Толстой:
'Старший белокурый, – не дурен. Есть что-то слабое и терпеливое в выражении и очень кроткое. Когда он смеется, он не заражает, но когда он плачет, я с трудом удерживаюсь, чтобы не плакать. Все говорят, что он похож на моего старшего брата1.
Я боюсь верить. Это слишком бы было хорошо. Главная черта брата была – не эгоизм и не самоотвержение, а строгая середина. Он не жертвовал собой никому, но никогда никому не только не повредил, но не помешал. Он и радовался и страдал в себе одном. Сережа умен – математический ум и чуток к искусству, учится прекрасно, ловко прыгать, гимнастика; но gauche {неловок (фр.).} и рассеян. … Илья, 3-й. Никогда не был болен. Ширококост, бел, румян, сияющ. Учится дурно.
Всегда думает о том, о чем ему не велят думать. Игры выдумывает сам… Горяч и violent {вспыльчив (фр.).}, сейчас драться; но и нежен и чувствителен очень.
Чувствен – любит поесть и полежать спокойно…Самобытен во всем. И когда плачет, то вместе злится и неприятен, а когда смеется, то и все смеются. …Летом мы ездили купаться; Сережа верхом, а Илью я сажал себе на седло.
Выхожу утром – оба ждут. Илья в шляпе, с простыней, аккуратно сияет. Сережа откуда-то прибежал, запыхавшись, без шляпы. 'Найди шляпу, а то я не возьму'.
Сережа бежит туда, сюда. Нет шляпы. 'Нечего делать,- без шляпы я не возьму тебя.
Тебе урок, у тебя всегда все потеряно'. Он готов плакать. Я уезжаю с Ильей и жду, будет ли от него выражено сожаление. Никакого. Он сияет и рассуждает об лошади.
Жена застает Сережу в слезах. Ищет шляпу – нет. Она догадывается, что ее брат2, который пошел рано утром ловить рыбу, надел Сережину шляпу. Она пишет мне записку, что Сережа, вероятно, не виноват в пропаже шляпы, и присылает его ко мне в картузе. (Она угадала.) Слышу по мосту купальни стремительные шаги, Сережа вбегает. (Дорогой он потерял записку.) И начинает рыдать. Тут и Илья тоже, и я немножко.
Таня – 8 лет. Все говорят, что она похожа на Соню, и я верю этому, хотя это также хорошо, но верю
