хороводы, угощение и, наконец, бенгальский огонь, от которого у всех ночью и на другой день была головная боль и рвота.
Я все больше сидела внизу с детьми…
На другой день все остались у нас, мы ездили на двух тройках кататься, все перегоняли друг друга, тоже с большим азартом. Вечером дети играли в разные игры и потом, на третий день, собрались все домой… Мы поехали провожать, Лева, я и Сережа-маленький. Но только выехали в поле, поднялся ветер, все вернулись к нам, обедали, Сережа уехал только поздно, а Машенька с девочками в Пирогово'9.
Во всех этих маскарадах мы, дети, конечно, не участвовали, и я помнить их не могу.
Много того, что мною до сих пор написано, я узнала от моих родителей, от других близких мне людей, а также из разных писем.
III
Себя я начала помнить очень рано. Но часто то, что я помню о себе в самом раннем моем детстве, путается в моем сознании с рассказами окружающих обо мне, а также и с чужими воспоминаниями.
Мой отец в своих 'Первых воспоминаниях' пишет о том, что он помнит себя спеленутым и помнит, как мучительно он хочет выдрать свои руки из пеленок и как страдает от того беспомощного состояния, в котором он находится 10.
Читая это место, мне всегда кажется, что и я помню то же состояние, – помню себя туго спеленутой, негнущейся куклой, которую берут, поддерживая рукой под голову, так как единственное место, которое еще может перегибаться, – это шея, и кладут на что-то жесткое.
Но возможно, что я помню это не о себе, а впечатление это у меня осталось от того, что я много нянчила своих многочисленных младших братьев и сестер и часто пеленала их и брала на руки.
Самое первое, что я помню ясно и что я помню наверное про себя, – это мою няню Марью Афанасьевну Арбузову. Помню ее доброе, круглое, сморщенное лицо, черный шелковый шлык на гладко причесанных волосах, беглую косынку на шее и уродливый указательный палец с отрубленным суставом.
Вечером, перед сном, мы сидим с ней в углу детской перед квадратным желтым березовым столом. Я сижу у нее на коленях, и она с ложки кормит меня вкусной душистой гречневой кашей с молоком.
Каша и молоко много душистее и вкуснее, чем они мне кажутся теперь, – точно это были другая каша и другое молоко. А когда няня на кухне не находит гречневой каши, то она крошит в молоко ржаной хлеб и кормит нас этой незатейливой похлебкой. И это так же вкусно, если еще не вкуснее каши. Вероятно, со мной ели кашу и мои два брата11, которые воспитывались вместе со мной, но я их при этом не помню.
С детской чуткостью я понимаю, что няня кормит нас без приказания родителей, а сама это выдумала, находя, что мы недостаточно сыты.
Следующее мое воспоминание – поездка в Москву к умирающему деду12.
Эта поездка – первый выезд нас, детей, из Ясной Поляны.
До Серпухова мы едем на лошадях, так как в то время железная дорога шла только от Серпухова до Москвы. Из Ясной Поляны до Серпухова около ста верст, которые нам приходится ехать в возке и санях.
Мы, дети, с няней едем в душном возке, а родители – в санях.
Сережа, тогда лет трех с половиной, сидит со мной в возке и беспокоится о своем друге, деревенском мальчике Николке. Он был в Ясной Поляне товарищем его игр. И Сережа требует, чтобы 'Копка', как он его зовет, ехал с нами. Чтобы его успокоить, ему говорят, что Копка сзади в санях. Сережа успокаивается и изредка, как будто желая уверить самого себя в том, что это правда, с улыбкой повторяет:
'Копка сзади в санях… Копка сзади в санях…' Смутно помню я остановку на постоялом дворе в Серпухове. Попавши после долгого сидения в возке на свободу, я пускаюсь так неистово бегать по коридору, что меня не могут поймать и заставить остановиться. Спать нас укладывают на пол, и это мне очень весело.
В Москве помню своего разбитого параличом деда Андрея Евстафьевича Берса.
Помню себя испуганной и смущенной, когда меня вводят в его кабинет в Кремле.
В конце длинной узкой комнаты на кровати лежит дед, крупный старик с седой бородой и светло- голубыми глазами. Он хочет показать мне, что он не владеет левой рукой. Он поднимает ее правой. Левая рука лежит мертвая, беспомощная. Мне любопытно, но и жутко.
Тут же стоит бабушка: красивая высокая женщина, с спокойными, благородными движениями. Она моя крестная мать, и я с чувством особенной любви отношусь к ней.
IV
Жизнь в Москве и обратная дорога совсем не сохранились в моей памяти.
Воспоминания мои опять всплывают в Ясной Поляне.
Нас воспитывает уже не няня Марья Афанасьевна, а англичанка Hanna Tarsey. Мой отец выписал Ханну прямо из Англии для нас троих, старших детей. Он находил, что самая лучшая литература, особенно детская,- это английская. Он хотел, чтобы мы выучились по-английски, чтобы читать эти книги в оригинале.
Ханну привезла в Ясную ее сестра Дженни, жившая гувернанткой у наших знакомых князей Львовых. Обе сестры приехали, когда папа был в Москве, и мама, почти не зная по-английски, была очень смущена этим неожиданным приездом.
'Вообрази, – пишет она отцу 12 ноября 1866 года,- нынче перед обедом вдруг является длинная англичанка Львовых с своей сестрой – нашей англичанкой. Меня даже всю в жар бросило, и теперь еще все мысли перепутались и даже от волнения голова болит. Ну как тебе все это передать? Она такая, какою я ее и ожидала.
Очень молода, довольно мила, приятное лицо, даже хорошенькая очень, но наше обоюдное незнание языков – ужасно. Нынче сестра ее у нас ночует, покуда она переводит нам, но что будет потом – бог знает. Я даже совсем теряюсь, особенно без тебя, мой милый друг…'13 Первое время мы оставались еще с нашей старой няней в детской, а Ханна спала одна и только днем брала нас к себе.
По рассказам мама, я не скоро привязалась к Ханне. Я не могла отвыкнуть от своей старой няни, хотя старалась понравиться и Ханне.
Мама пишет отцу: 'Дети обошлись, Таня сидела у нее на руках, глядела картинки, сама ей что-то рассказывала…'14 Но потом вечером я ушла в детскую к няне, и там я коварно передразнивала Ханну и представляла, как говорит 'енгличанка', как я ее называла. Марья Афанасьевна хохотала, и я видела, что ей нравилось мое скоморошество.
'Танюша не хочет так скоро и легко отдаться в руки чужой, – пишет мама отцу через два дня после приезда Ханны. – Она все с ней ссорится, и как только я уйду, слышу, Таня плачет и придет жаловаться: 'Енгличанка меня обижает…'15 На самом деле добрая Ханна и не думала меня обижать. Я уставала от сделанного усилия, чтобы ее понимать. Мне делалось с ней тяжело и тоскливо. Я считала ее виноватой в своей усталости и жаловалась на нее. Няня тоже очень тосковала по нас.
'Если бы ты знал, – пишет мама в том же письме,- как няня старая горюет, мне ее жаль и так трогательно, что детей от нее взяли… Она говорит: 'Точно я что поверяла, такая скука'16.
Но понемногу мы стали привыкать, и я, с свойственным мне желанием всегда всем понравиться, сначала старалась угодить новой 'енгличанке', а потом сердечно привязалась к ней.
В одном письме к отцу мать описывает, как я старательно целый день повторяла за Ханной английские слова и как Ханна была довольна мной. Я до того втянулась все повторять, что потом даже за мама стала
