была окончена. А чуть только исполнение одной картины приходило к концу, у Ге уже была 'целая толпа сюжетов', как он говорил, которые просились на холст.
Прежде чем начать писать на холсте, Николай Николаевич много думал о своей картине, рассказывал и писал нам о ней, много искал, много рисовал эскизов, и когда она была готова в его представлении, он быстро, не отрываясь, принимался за исполнение. У него было драгоценное свойство, при всем своем увлечении работой, не терять к ней критического отношения. Если картина не удовлетворяла его, он опять и опять ее переписывал. Он часто говорил мне, что если художник будет жалеть своих трудов, то он никогда ничего не сделает. Некоторые свои картины, которые почему-нибудь перестали ему нравиться, он уничтожал без всякого сожаления. Так, например, картина 'Что есть истина?' написана сверх картины 'Милосердие'24.
В то время, как он задумал 'Что есть истина?', у него не было для нее подходящего холста. 'Милосердие' давно уже стояло в мастерской, он пережил эту картину, она ему пригляделась, голова и сердце были полны новой темой, размеры холста подходили, он, не долго думая, и записал старый холст новой картиной.
В письмах к нам он часто жаловался на то, какие, он испытывает мучения за работой, но всякий раз прибавляет, что зато, когда ему удается выразить то, что ему хочется, он испытывает такой восторг и такое наслаждение, что все мучения забываются.
Он находил, что Карлейль прав, говоря, что творчество бессознательно25. 'Сколько раз – ищешь, ищешь и все как будто стоишь на месте, – писал он нам как-то,- и вдруг, все как светом осветится – увидишь все с необыкновенной ясностью, безо всякого усилия с своей стороны… Когда вся внутренняя работа в душе уляжется, вдруг выделяется из души светлый образ, который сразу полон и готов… И какая удивительная вещь – в этом образе я все-таки вижу весь круг своей бесконечной работы. Значит, я не даром мучился'26.
О том, что он желал выразить своими картинами, Ге рассказывал с таким увлечением и вдохновением, что – я должна в этом сознаться – картина, когда я ее видела, казалась мне всегда слабее моего представления о ней. Может быть, это происходило отчасти и от того, что Николай Николаевич в последних своих картинах так страстно бывал увлечен их содержанием, что форма, в которую он облекал это содержание, не представляла для него большого интереса и важности, и он ею несколько пренебрегал. Я же, занимаясь живописью, невольно искала совершенства техники.
Несколько из его картин последних годов были найдены нецензурными и сняты с выставки27.
Ему это было горько: столько положено работы, столько потрачено сил, пролито слез над ними, и вдруг запрещение показывать плод этих усилий и исканий! Но он старался найти и в этом хорошие стороны и писал нам бодрые письма.
'Ваше письмо пришло как раз, когда оно было нужно мне, – писал он мне в Париж, после снятия 'Что есть истина?' с 'Передвижной выставки'. – Я только что вернулся от товарищей, и душа моя была крепко огорчена. Не самолюбие мое страдало, а то особенное чувство, которое испытываешь, когда чувствуешь и видишь, что люди – в потемках и, как утопающие, мешают сами себе их вытащить и потому тонут…'28
VIII
Кроме своих больших картин, которые почти все были написаны на евангельские сюжеты, Ге сделал много рисунков, этюдов и эскизов на те же темы.
Одно время он задался целью сделать иллюстрации к Евангелию. Он привез к нам в Ясную целую серию угольных рисунков, которые он приколол вокруг всей залы для того, чтобы мы могли удобнее видеть их в их последовательности. Некоторые из них были удивительно сильны и производили огромное впечатление. С волнением и трепетом водил Николай Николаевич моего отца от одного рисунка к другому, ожидая его мнения. И мой отец всегда восхищался и умилялся перед работами Ге, так как источник, из которого вытекали образы, написанные Николаем Николаевичем, был ему близок и понятен.
Одно время Ге затеял написать семь картин под общим заглавием: 'Нагорная проповедь'29. В сентябре 1886 года он пишет отцу: 'Два дня я не могу ни о чем думать, как о 'Нагорной проповеди'. Попробовал сочинить на одной картине и тут только понял в той новой форме, которую вдруг увидал: каждая заповедь будет сочинена особо и на каждую будет, в сиянии и свете, исполнение ее Христом. Это так умилительно, что я заплакал от радости, что бог меня вразумил'30.
Картины были начаты в два тона масляными красками и изображали: первая – проповедь Христа, окруженного учениками и народом; вторая должна была иллюстрировать текст: 'Блаженни нищие'; а остальные пять должны были быть написаны на пять заповедей Христа.
Первая – на 21-26 стихи V главы от Матфея – изображала следующее: человек, вспомнивший перед тем, как принести жертву на подножие алтаря, что есть другой человек, гневающийся на него, – просит прощения у своего врага. Но тот гордо отворачивается и не обращает внимания на просящего. На небе же, как видение, исполнение этой заповеди Христом, умывающим ноги Иуде.
Вторая заповедь – на 27-32 стихи той же главы – была так изображена: низ картины – рабочие, муж и жена, идут, а навстречу идет богатый, который остановился и с вожделением смотрит на жену. На втором плане за первой группой бежит в отчаянии оставленная богатым жена. На небе, как исполнение заповеди, – Христос отвернулся от сатаны, искушающего его. Сатану окружают женщины, предлагая Спасителю корону.
Третья заповедь (стихи 33-37) изображалась так: низ картины – Ирод, огорченный, лежит перед воином, который передает голову Иоанна Крестителя Иродиаде. Наверху – Христос в Гефсиманском саду, со словами: 'Да будет воля твоя'.
Остальные две картины не были написаны, и те три, о которых я упомянула, не были окончены.
Кроме этих рисунков, Ге сделал прекрасные иллюстрации к рассказу моего отца: 'Чем люди живы', которые были изданы отдельным альбомом31.
Гостя у нас, Ге набросал углем и красками несколько портретов с наших друзей, а один с меня32. Прекрасный портрет моего отца, находящийся теперь в Третьяковской галерее, был написан им в несколько сеансов в Москве в то время, как отец занимался писанием у себя в кабинете33. Я помню, как доволен был Ге тем, что во время работы отец иногда совсем забывал о его присутствии и иногда шевелил губами, разговаривая сам с собой.
Как-то летом в Ясной Поляне Ге принялся за лепку бюста с моего отца34. Он очень увлекался этой работой. Помню, как раз утром, окончивши бюст, который был снесен во флигель, где форматор должен был его отлить, Ге сидел в зале и пил кофе.
Вдруг в ту минуту, как мой отец вошел в залу, Ге, быстро скользнувши глазом по лицу отца, сорвался с места и со всех ног бросился бежать вниз по лестнице. Мы стали кричать ему, спрашивая, что с ним случилось, но он, не оглядываясь, бежал и кричал: 'Бородавка! Бородавка!' Через несколько времени он пришел из флигеля спокойный и сияющий. 'Бородавка есть', – сказал он с торжеством.
Оказалось, что, взглянув на отца, он заметил у него на щеке бородавку, и, не помня того, сделал ли он ее на бюсте или нет, он бросился во флигель, чтобы ее сделать, если форматор еще не начал отливать бюста. Но бородавка оказалась, и Ге был успокоен.
IX
За время знакомства с нами Ге написал пять больших картин: 'Что есть истина?', 'Повинен смерти', 'Совесть', 'Выход после тайной вечери' и 'Распятие'.
В картине 'Что есть истина?'35 Ге хотел изобразить контраст между человеком, живущим роскошной
