Как близкие ему люди – особенно отец9 – страдают от его отказа и осуждают его… И как он колеблется…
Я советов ему никаких не дала, боясь вмешиваться в дела его совести, но дала ему понять, что наша семья не отвернется от него, какое бы решение он ни принял.
Сулер не выдержал и поступил в вольноопределяющиеся.
Как он страдал, идя на этот компромисс, может понять всякий честный человек, которому приходилось во имя любви подчиниться желаниям близких людей и этим отступить от требований своей совести.
Он написал нам об этом.
Отец понял его. И потому особенно горячо пожалел его.
'Дорогой Л. А., – пишет он ему. – Всей душой страдал вместе с Вами, читая Ваше последнее письмо10. Не мучайтесь, дорогой друг. Дело не в том, что Вы сделали, а в том, что у Вас в душе; важна та работа, которая совершается в душе, приближая нас к богу; а я уверен, что всё то, что Вы пережили, не удалило Вас, а приблизило к нему. Поступок и то положение, в которое становится человек, вследствие совершенного поступка, не имеет само по себе никакого значения.
Всякий поступок и положение, в которое становится вследствие его человек, имеет значение только по той борьбе, которая происходила в душе, по силе искушения, с которой шла борьба, а у Вас борьба была страшно трудная, и в борьбе этой Вы избрали то, что должно было избрать. Не нарочно, но искренне говорю, что на Вашем месте я поступил бы так же, как Вы, потому что, мне кажется, что так и должно было поступить. Ведь все, что Вы делаете, отказываясь от военной службы, Вы делали для того, чтобы не нарушать закона любви, а какое нарушение любви больше – стать в ряды солдат или остаться холодным к страданиям старика?
Бывают такие страшные дилеммы, и только совесть наша и бог знают, что для себя, своей личности, мы сделали и делаем то, что делаем, – или для бога. Такие положения, если они избраны наверное для бога, бывают даже выгодны: мы падаем во мнении людей (не близких людей, христиан, а толпы) и от этого тверже опираемся на бога.
Не печальтесь, милый друг, а радуйтесь тому испытанию, которое Вам послал бог.
Он посылает испытание по силам. И потому старайтесь оправдать его надежду на Вас.
Не отчаивайтесь, не сворачивайте с того пути, по которому идете, потому что это единственный узкий путь; все больше и больше проникайтесь желанием познать его волю и исполняйте ее, не обращая внимания на свое положение и, главное, на то, что думают люди. Будьте только смиренны, правдивы и любовны, и как бы ни казалось запутанным то положение, в котором Вы находитесь, оно само распутается.
Самое трудное то состояние, когда весы колеблются и не знаешь, которая чаша перетягивает, уже пережито вами. Продолжайте так же любовно жить, как Вы жили, с окружающими – смиренно, правдиво, – и все будет хорошо.
Лев Толстой.
Несравненно больше люблю Вас теперь после перенесенного Вами страдания, чем прежде'11.
Сулер выбрал морскую службу и уехал в дальнее плавание12.
После этого жизнь нас реже стала с ним сталкивать. Но как бы редко мы с ним ни встречались, между нами навсегда сохранились дружеские и товарищеские отношения.
В девятидесятых годах прошлого столетия понадобились люди, чтобы сопровождать эмигрирующих из России духоборцев13. Поехал мой брат Сергей. Но нужны были еще помощники.
Выбор наш пал, между прочим, и на Сулера.
Он тогда уже кончил военную службу и был вполне свободен. Мы знали, что он был дельный и энергичный человек, умеющий работать. А так как тут нужно было помочь угнетенным и страдающим, то мы знали, что он был и сочувствующий.
И Сулер поехал14. Иногда приходилось ему трудно. Но он, по своей привычке 'весело страдать', со всеми трудностями справился. Он прекрасно сделал свое дело, став любимцем всех духоборцев 15.
Потом я узнала, что он поступил режиссером в Московский художественный театр16.
Потом я все чаще и чаще стала слышать о том, что Сулер болеет… А потом узнала, что его уже нет…
На Кипре, куда он завозил духоборцев17, он схватил ту лихорадку, которая, подточив его здоровье, на сорок шестом году свела его в могилу…18 Жизнь должна быть прекрасна…
Все, что мог дать Сулержицкий, чтобы сделать ее таковой,- он все сделал.
Мой прощальный и благодарный поклон ему за это. Я вместе с другими получила свою долю того прекрасного, что он успел дать за свою короткую жизнь…
Ясная Поляна. 16 января 1917 г.
Швед Абрам фон Бунде Он приехал в Ясную Поляну ранней весной голодного 1892 года. В то время в Ясной никого не было. Мать с младшими детьми жила в Москве, а отец с нами, двумя старшими дочерьми, жил в Бегичевке, имении Раевских, в Рязанской губернии, устраивая столовые для голодающих крестьян.
Не найдя никого в Ясной, швед оттуда направил свой путь в Бегичевку. Приехав к отцу, он поселился у него как будто на весь остаток своей жизни. 30 апреля 1892 года отец пишет матери в Москву: 'Нынче приехал оригинальный старик швед из Индии…'1 А 2 мая он пишет о нем подробнее: 'Еще три дня тому назад явился к нам старик, 70 лет, швед, живший 30 лет в Америке, побывавший в Китае, в Индии, в Японии. Длинные волосы желто-седые, такая же борода, маленький ростом, огромная шляпа, оборванный, немного на меня похож; проповедник жизни по закону природы. Прекрасно говорит по-английски, очень умен, оригинален и интересен. Хочет жить где-нибудь (он был в Ясной) и научить людей, как можно прокормить 10 человек одному с 400 сажен земли без рабочего скота, одной лопатой.
Я писал Черткову о нем2 и хочу направить его к нему. А пока он тут копает под картофель и проповедует нам. Он вегетарианец без молока и яиц, предпочитает все сырое. Ходит босой, спит на полу, подкладывает под голову бутылку и т. п.'3.
Через несколько дней отец опять в своем письме поминает о нем: 'Теперь 9 часов вечера, суббота. За столом, на котором стоит самовар, который швед называет 'идолом', сидит (идет перечень лиц, сидящих за столом) и швед, съевший яблоко и больше ничего не желающий. Про него говорят, что он самый антихрист; он обещает прокормить 20 человек на осьминнике и копает уже, но только с уговором, чтобы ему душу продать'4.
Отец не писал матери в Москву, боясь ее встревожить, о том, что он увлекся теорией сырого питания, проповедуемой шведом, и что он вместе с ним ел его первобытную пищу. Кроме сырых яблок, швед готовил какие-то лепешки, которые он ел тоже сырыми, и пил болтушку из овсяной муки с водой. Тяжелые, как камень, лепешки, конечно, совершенно расстроили здоровье отца, всю жизнь страдавшего болями желудка. Он сильно поплатился за свое увлечение. Матери он пишет уже после припадка, что у него '2-го мая были довольно сильные боли в животе, похожие на те, которые бывали у меня при камнях'5.
Но мать была осведомлена о случившемся еще раньше и, до прихода письма отца в Москву, летела уже в Бегичевку. Узнала она о болезни отца от хозяйки имения, в котором мы жили, Е. П. Раевской, которая, испугавшись болезни отца, послала матери письмо или телеграмму; она предупреждала мать в том, что в Бегичевке поселился какой-то сумасшедший старый швед, кормящий Льва Николаевича сырой болтушкой, от которой Лев Николаевич сильно заболел желудком, и советовала шведа укротить, иначе нельзя было ручаться за здоровье Льва Николаевича.
В то время я была в Москве, так как заболев на голоде, я приехала на несколько дней к матери отдохнуть и поправиться. Мать оставила на меня младших детей и сама поехала в Бегичевку 'наводить порядки'.
Когда она туда приехала, отец уже совсем поправился.
'Я застала папа здоровым, – пишет мне мать из Бегичевки 6 мая 1892 года, – за столом с огромной компанией всех сотрудников, две Философовы6 и швед, спящий на полу…' Дальше она пишет, почему-то называя шведа норвежцем: 'Норвежец уедет, и совершенно дружелюбно; этого особенно хочет и Елена Павловна (Раевская, хозяйка Бегичевки)'7.
На другой день она пишет мне: 'Старик из Норвегии, босой и грязный – человек убеждений крайних, но мне не симпатичный. Идеал его – health {здоровье (англ.).}, и во имя здоровья – вся теория. Нравственных
