Увы, сестры не сумели снова поговорить с ведьмой — она просто перестала подпускать их к своему жилищу. Другим русалкам, что приходили со своими просьбами, ядовитые полипы освобождали дорогу, но любому, кто мог хотя бы задать вопрос о моей беде, сразу же преграждали путь. Это было странно: я всегда знала, что ведьма, даже если не сумеет помочь, так хоть скажет прямо, что затея безнадежна!
И то верно: когда я явилась к ней, она только покачала головой и дала мне свое зелье, а отговаривать не стала, заявив, что это мое дело, а если Создатель не дал мне разума, то это опять-таки моя беда. Моя и моих родных… Почему же теперь она отказывается даже дать совет?
Может быть, дело в Лауре, думала я иногда. Может статься так, что сухопутная ведьма окажется сильнее морской? Наверно, и такое бывает, ведь как мой отец не может править всем океаном, так и наша ведьма не всесильна. Вполне вероятно, есть и другие, более сильные и умелые. А может, владеющие иным колдовством: ведь то, что годится для теплых южных морей, вряд ли сработает в суровых северных водах! Кто знает, вдруг далеко на севере, где даже летом не тает лед, обитают совсем другие русалки? Я слыхала о том, что кто-то из нашего рода когда-то заплывал в те края и едва спасся: нравы там суровые, морские жители говорят иначе, наших жестов не знают, а чужаков сразу норовят пустить на корм рыбам…
Но что проку от моих мыслей? Ведьма не желала или не могла выслушать меня, а Эрвин, хоть и пытался найти настоящего колдуна на суше, не преуспел в этом. Попадались ему сплошь шарлатаны — дурить головы простым людям на ярмарочных представлениях они умели, могли удивить знатных людей разными фокусами, но настоящего колдовства не знали.
Эрвин искал ведуний, травниц, но и здесь не преуспел: старухи в деревнях знали, какие травы нужно собирать на растущую луну, какие — на убывающую, при какой болезни заваривать земляничный лист и дубовую кору, когда рвать тысячелистник, а когда зверобой. Они умели утишить зубную и головную боль, могли перевязать рану, вправить кости и принять роды, но это не было колдовством.
— Сдается мне, волшебство в наших краях давно иссякло, — говорил мне иногда Эрвин, а я могла лишь вздохнуть.
Он не знал, не понимал, что волшебство — вокруг нас, в ветвях деревьев, в пене прибоя, в облаках и запахе цветов, вот только не всякий может обращаться с ним, как должно. Я вот не умела, я только чувствовала, что куст белой сирени в саду отличается от других и, возможно, поведал бы мне что-нибудь, если бы я могла понять, о чем шелестит его листва!
Мой принц, однако, не сдавался. Он был похож на охотничью собаку, которая идет по следу и не бросит его, пока хватит сил. Так он жил не первый год — упрямству Эрвина не было предела! Я помогала ему, чем могла: повторюсь, я чувствую колдовство, а потому моему принцу не было больше нужды неделями проверять умения деревенских знахарок.
Он не сразу поверил мне, но когда удостоверился, что я с ходу отличаю шарлатанок от тех, кто в самом деле на что-то способен, порадовался. Увы, и те, кто хоть немного умел колдовать, лишь повторяли то, чему их научили прабабки, не вникая в суть, а просто твердили заговоры от лихорадки, от горячки, от других хворей… У кого-то получалось лучше, у кого-то хуже, но нам-то что проку? Они не знали настоящего волшебства, а где искать тех, кто был приобщен к его тайнам, Эрвин выяснить не мог.
Так проходили дни. Ничего не менялось, но… Однажды пришли дурные вести.
— Михаэль умер, — сказал мне Эрвин, комкая письмо. Лицо у него словно закаменело. — Пишут, простыл и тяжело заболел, сгорел в несколько дней… На похороны я уже не успею, только на коронацию Андреаса — он следующий по старшинству…
Я подошла со спины и обняла его за плечи, прижавшись щекой к темным волосам, а он поймал мою руку и сжал ее до боли. Эрвин всегда говорил, что ему делается легче от моих прикосновений. Возможно, он обманывал меня, но мне казалось, он и впрямь немного оживал, когда я гладила его уставшие плечи — у него болела спина из-за крыла: оно было тяжелым, а поди походи с таким грузом на одном боку! Руки у меня очень сильные, и труда мне это не составляло.
— Двое сразу. Мартин тоже… — обронил он. — Я оказался прав — он решил избавиться от рубахи. И не выдержал… Хотел снимать по клочку, но и этого оказалось достаточно. Не знаю, от боли он умер, от потери крови или от какой-нибудь заразы, а может, колдовство виновато… Зачем же он так?!
Ответить я не могла, только обняла его еще крепче. Должно быть, этот Мартин — а он был немногим старше Эрвина, — не вытерпел, решил попытаться найти выход. А выход был только один… Я невольно покосилась на распахнутое окно, за которым синело горячее июльское небо и плыло одинокое белое облако, похожее на птицу…
— Ты поедешь со мной? — спросил Эрвин, повернув голову, и я кивнула прежде, чем поняла, на что соглашаюсь. — Нет-нет, не убегай…
Убежишь тут, пожалуй, когда он мертвой хваткой держит тебя за руку!
— Ты боишься? — тихо произнес он, поставив меня перед собой. — Боишься, что тебя снова обвинят в колдовстве, как той зимой, когда умирал Клаус? Но я не дам тебя в обиду!
