родными, но он… Он — человек, и если я не сумею вернуть его, он так и будет вечно скитаться между морем и небом, не в силах найти пристанище!
Не знаю, откуда взялись в моей голове такие мысли, может, ведьма наворожила, может, деревья нашептали, а может, ветер принес, только я, не щадя себя, выбралась-таки на утес.
Совсем рядом, по правую руку, виднелся маяк — свет его был виден сквозь водяную мглу, и я вдруг вспомнила…
Сейчас я стояла над обрывом — внизу волны с шумом ударялись о камни, ворочали их со сдержанным гулом. Ветер бил мне в лицо с такой силой, что, казалось, раскинь я руки, и он поднимет меня, как птицу, высоко в небо. Вот только я не стремилась в облака, я пришла из морских глубин!
Я никогда не пела по-настоящему. Те песенки, которыми балуются все молодые русалки, чтобы очаровать случайных моряков, — это сущая ерунда. А теперь…
В песнях русалок нет слов. Каждый услышит в них то, что захочет и сможет услышать. Именно поэтому ничего не стоит свести с ума целую команду матросов, распевая о веселье и застолье, что уже поджидают странников, только руку протяни, — от такого моряки живо попрыгают за борт, много ли им нужно?
Но я хотела, чтобы меня услышал Эрвин… О чем я могла ему спеть?
Мы были вместе так недолго! Что я запомнила? У Эрвина черные глаза, бархатные, как ночное небо, когда он задумчив, вспыхивающие огнем, когда его озаряет какая-то мысль… и холодные, как обсидиановый клинок, когда он думает о возмездии. А еще в этих глазах загораются мириады звезд, когда Эрвин прикасается ко мне и называет меня им же придуманном именем, и это имя — Мар-р-рлин-н-н — перекатывается камешками в морском прибое рядом с его собственным — Эр-р-рвин-н…
У него чуткие пальцы, жесткие, правда, но когда он касался меня, я застывала, не в силах думать о чем-либо еще.
От его улыбки невозможно отвести глаз… Нет, великое море, Эрвин совсем не хорош собой, но когда он улыбается — словно появляется просвет в тучах, и его обычное в общем-то лицо преображается и делается таким красивым…
Как, ну как передать все это?! Его слова, его жесты, взгляды, улыбки, запах, наконец?! Он здесь, со мною, в моей памяти, но его — живого — рядом нет! Его нет, и от этого так болит в груди, что, кажется, я сейчас заплачу… Вот только русалки не умеют плакать, поэтому…
Поэтому я буду петь.
И я запела — по-настоящему, впервые в жизни.
«Вернись, — просила я, обращаясь к бесстрастному морю и серому небу, — вернись ко мне, я стану ждать тебя на этом берегу, на твоем берегу! Видишь, маяк горит? Ты говорил, он служил тебе путеводной звездой, год за годом, так лети на его свет! Лети на мой свет! Он не угаснет, пока я жива… Возвращайся, Эрвин, я жду тебя!»
Голос мой оборвался. Солнце упало в море, и кругом стало темным-темно.
Волны мерно грохотали о скалы, а лицо мое было мокрым и соленым от брызг.
— Вернись ко мне, — прошептала я. — Я не хочу жить без тебя. Мне придется — я дала слово ведьме, и я должна воспитать твоих детей, но… Я буду помнить о тебе каждую минуту. Я посмотрю в их глаза и вспомню тебя, я увижу в небе лебединый клин и подумаю о тебе, а когда по весне зацветут черемуха и сирень и запоют соловьи, я…
Ветер бросил мне в лицо пригоршню морской пены, и я утерла лицо. Что проку, если оно все равно было мокрым?
— Если знаешь, где его искать, — сказала я ветру, запрокинув голову, — скажи, я жду. Я буду ждать его целую вечность или даже дольше…
Ответа, конечно, я не получила: вольные ветра редко разговаривают с кем-то не по своей воле.
Спуститься с утеса было куда сложнее, чем забраться на него, несколько раз я едва не свалилась, а внизу меня подхватил Ганс.
— Что это было, госпожа? — спросил он, подсаживая меня на коня. — Я будто ополоумел… Вроде соображаю, что вот он я, стою, коней держу под уздцы, а вроде бы… не знаю, как и сказать-то! Лечу куда-то, вот! И вижу вдруг свой дом, а я там уж сколько лет не бывал… как распростился со своими стариками, так и не возвращался, редко-редко с оказией весточку передавал, ну и деньги посылал, сколько мог. Они, поди, совсем уж одряхлели, если живы еще…
— А что потом? — спросила я зачем-то.
— Да ничего. Чудится: вхожу я в дом, здороваюсь с ними, сажусь за стол, как всегда, словно не пропал на четверть века, а так, к соседям на денек уехал погостить… Ну и обедаем, говорим о том о сем, как обычно, — вздохнул Ганс. — Надо, правда, съездить домой-то. Не теперь, конечно, а как дело сладим. Жив останусь — точно съезжу! Уж отпустит меня господин Эрвин?
Он осекся, а я кивнула. Отпустит, конечно, отпустит, лишь бы вернулся…
