колдуньей декламировали стихи Аполлинера, но он все это пропустил.
Белая Усадьба была полна нескончаемых шорохов и скрипов. Очередное легкое постукивание заставило Севу отвлечься от чтения и взглянуть на себя в зеркало. Веснушки, которых, как ему казалось, с каждым годом становилось все больше и больше, усыпали лицо, шею, плечи и расползались по всей груди. Прищуренные глаза выглядели особенно темными. Сева с досадой покачал головой и снова посмотрел в книгу. Внезапно стук повторился. Он выглянул из ванной – кто-то стучал в дверь его комнаты.
Это никак не мог быть Муромец. Встретиться с ним они договорились ровно в одиннадцать. Но кроме Муромца больше никто не мог заявиться в такое позднее время. Сева помедлил, но затем, когда стук прекратился, подошел к двери. Человек с другой стороны не мог использовать Проникающий взор и увидеть его, зато Сева мог это сделать со своей стороны двери – так был устроен защитный барьер в усадьбе. В полутемном коридоре стояла Стефани Монье. Подумав пару секунд, Сева открыл дверь.
– Бонсуар, – произнес он, делая шаг назад. Вид у него был совсем неподходящий для приема посетительниц: мокрые волосы топорщились в разные стороны, да и одетым его трудно было назвать.
– Bonsoir, – кивнула француженка, игриво наклонив голову. – Я так и думала, что ты не спать. Давно не виделись.
Сева молча впустил гостью и закрыл за ней дверь. Казалось, ход его мыслей просто остановился и никак не мог заново начать свое движение. Его охватило непонятное чувство, смахивающие на обычную неловкость. Та небольшая вольность, которую он позволил себе в отношении Стефани на балу Муромцев, тут же всплыла в памяти. Тогда эти быстрые горячие поцелуи были лишь приятно проведенными минутами, но теперь он отчетливо осознал, что за все в жизни приходится расплачиваться. Его личная расплата, его удел, его судьба – это наблюдать за страданиями отвергнутых им девушек. С другой стороны, Стефани не бросилась ему на шею при встрече, не начала клясться в неземной любви, и этим сильно облегчала дело. Сева взглянул на часы – они показывали десять вечера. До прихода Муромца оставался еще час. Можно многое успеть.
Стефани не спеша огляделась по сторонам и прошла в почти неосвещенную комнату. Из дверного проема ванной сюда проникал широкий желтый луч, бросая блики на мебель и стены.
– У тебя здесь, – начала Стефани, обводя взглядом предметы, которые ей удавалось различить, – очень… как же говогится это слово?
Сева на минуту скрылся в ванной, а затем появился снова, на этот раз уже в свитере.
– Оно обозначать, что тут приятно, – сказала француженка. – А, уют-но, вот как!
Сева огляделся: шаткие пирамиды из книг, бумажек, засушенных и раскрошившихся растений, на вершинах которых нетвердо стояли амагили с зельями, лично у него ощущение уюта не вызывали.
Стефани опустилась на стул и скинула легкие туфли.
«Нет-нет-нет, – упрямо твердила совесть, пока Сева в нерешительности смотрел на француженку. – Девушки – это не яблоки».
– Asseyes-toi, – вновь заговорила Стефани.
– Я не говорю по-французски, – напомнил Сева, улыбнувшись. Он сам не понял, зачем это сказал, так как ощущал ее мысли достаточно четко и прекрасно понял, что именно она ему предложила.
– Я сказала, чтобы ты сесть. Почему ты стоишь? Садись. Пгавильно я сказать? Русский – сложный язык.
– Если хочешь, я попробую говогить с тобой на греческом или английском.
– Нет, – засмеялась Стефани. – Не знаю ггеческий. И ненавижу англэ. Поэтому я не люблю говогить с Микоэль. Он постоянно говогит на нем.
– Да? Но ведь он француз.
– Он говогить на англи-иц-ком, потому что его девушка из И-г-ландии.
Сева забрался с ногами на кровать:
– Значит, твой отец уже вернулся?
– Да, он пгивез новое зелье для Паулин.
– Разве ты не должна быть сейчас с Полиной?
– Она уже спать, – сладким голосом протянула Стефани, касаясь ступней Севиной коленки. – Она слишком хогошая малютка, чтобы гулять так поздно.
– Ну да, – подумал Сева, представляя, как бы заговорила француженка, узнай она, что Водяная колдунья через час отправится в лес.
– И если она узнать, что я ходить к тебе… – продолжила Стефани, но не закончила своей мысли, так что Севе пришлось спросить самому:
