разве можете вы покинуть свой пост?
Генерал грустно улыбнулся, собрав морщинки у глаз – словно ручьи, впадающие в озёра печали.
– Эта Россия обречена. Я понял сие давно, но долг не позволял мне опустить руки. Тем более что призван был обеспечить исполнение вашей миссии. А если у отца Василия выйдет задуманное, то будет совсем другая Россия, другой мир. И в том мире всё будет иным. Даже если появится в нём младенец Антоша Деникин – он будет совсем нездешним человеком, не мной. Признаюсь, я даже испытываю неловкость и бессилие, думая о парадоксах временных изменений.
Я не стал говорить, что неоднократно думал о том же. И перестал, боясь доломать мозг.
Поход на запад от Ростова в памяти моей остался обрывками, огненными вспышками взрывов в ночи – наверное, тем самым моё подсознание щадило меня, избавляя от подробностей. Непрерывные стычки, штыковые атаки; какой-то закрывший меня от сабельного удара казак, заливший своей горячей кровью моё лицо… Красные не обратили особого внимания на наш рейд – кроме состава экспедиции, в небольшом отряде были всего лишь три казачьи сотни и двести штыков юнкерского батальона.
Когда мы вышли в намеченное тибетским монахом место, от батальона осталось едва сто моих мальчишек – безусых, юных стариков с навечно мёртвыми глазами. Казаки же полегли все.
На кургане стоял каменный болван. Тибетец заставил меня быть возле статуи, мазал меня какими-то гнусными притирками. Потом разложил вокруг свои плошки с порошками, завыл слова ритуала и начал поджигать посудины с разноцветными дымами. Моя татуировка на груди будто раскалилось, и в какой-то миг показалось, что нарисованная змея шевелится. Мне стало неловко, и даже, пожалуй, жутко – я покинул холм и пошёл к батальону. Мы лежали редкой цепью вокруг холма и скупо отстреливались – патронов оставалось в обрез, а экспедиционный запас трогать было запрещено.
Красные обложили нас плотно. Пулемёты не давали поднять головы; мои мальчики умирали тихо, будто засыпающие младенцы. Регулярно бухали пролетарские трёхдюймовки, но их наводчики были то ли пьяными, то ли неумелыми – шрапнель лопалась ватными облачками где-то в стороне, не принося вреда.
Когда отбили очередную атаку и пересчитали патроны, выяснилось, что осталось по две обоймы на брата.
Пригибаясь, я взбежал на холм и схватил тибетца за грудки. Кажется, я не сдерживал ругательств.
– Ну ты, косоглазый, – кричал я, – у нас боеприпасов на две минуты боя! Сколько ещё ждать?!
Монах выглядел страшно – с перемазанным оранжевой пылью лицом, с нездешными белыми глазами без зрачков… Я отшатнулся от неожиданности.
Тибетец протянул руку и прохрипел:
– Пятьдесят есть, надо ещё двадцать.
– Чего двадцать?! Минут? Часов?
– Двадцать смертей. Чтобы открылся новый портал, нужны ещё двадцать душ целомудренных юношей. Это потом он будет открываться всего лишь по велению солнечной кобры, а иногда – сам по себе.
Кошмар этих слов не сразу дошёл до меня. Выходит, мой батальон должен был весь умереть здесь, чтобы пробить поганую дыру во времени.
– Да чтоб ты сдох, нехристь! – кричал я. – Немедленно увожу юнкеров отсюда, и будьте вы прокляты! Путешествуют они во времени, дрянь. Туристы, вашу рвать!
Отец Василий увещевал меня, говоря что-то правильное про необходимость малых жертв ради спасения миллионов жизней будущей счастливой России, но я не слушал.
– Малых?! Ты, батюшка, детей рожал? Ночами не спал, когда болеют, сказки им рассказывал? Да всё ваше сраное человечество не стоит жизни одного моего юнкера! Они… Они Блока наизусть читают, акварелью рисуют – а вы их, как расходный материал? Нельзя убивать одних детей ради счастливой жизни других детей; их надо растить, учить и любить – всех, независимо от времени рождения. Будьте вы прокляты!
Я выхватил наган и выстрелил в фигуру идола: пуля выбила бесполезную искру, по камню пробежала волна сиреневого огня… Тибетец что-то заверещал про сбой настроек перехода, но я не стал слушать, оттолкнул отца Василия, бросился вниз – там цепи большевиков уже подходили, а мои мальчики не могли стрелять – было нечем.
На бегу прокричал:
– Примкнуть штыки!
